Вадим Васильев - История новоевропейской философии

Ну, доказательство Юма довольно просто: если положение, принцип причинности самоочевиден, интуитивен, то противоположное ему немыслимо, — верно? — содержит в себе противоречие. Мы знаем это просто из определения интуитивных положений, необходимых истин: интуитивное — значит несомненное, несомненное — значит противоположное невозможно. Что значит несомненно, что значит нельзя усомниться? Значит нельзя представить противоположное. Верно? А несомненное и совпадает с самоочевидным. Так вот если принцип причинности самоочевиден, то он несомненен, и противоположное, стало быть не представимо. Что противоположно этому принципу? Беспричинное событие. Ведь этот принцип звучит так: «все, что существует, имеет причину». Значит противоположное состояние дел, когда что‑то существует не имея причину. Так? Юм спрашивает: можно ли представить себе беспричинное событие. Можно? Ясно и отчетливо? Ну, а почему нет‑то? Причина и действие различны, значит, если они различны, различимы, то их можно как бы растащить по разным квартиркам, разделить. Представить изолированно — одно событие без другого, в котором оно в постоянной и необходимой находится связи, — ведь именно это подразумевает понятие причинности.

Причинность это постоянная, смежная, необходимая связь между двумя событиями. Ну, вот, а среди данных нам впечатлений нет ни одного такого, которые нельзя было бы растащить. Ну, а если можно представить изолировано, значит, принцип причинности, по modus tollens не интуитивен, не самоочевиден. И соответственно не демонстративен, потому что демонстрация — это ничто иное, как сцепление интуиций. Итак, принцип причинности. как бы этот гипноз пропадает. Юм пробуждает Европу от догматического сна. Не случайно, когда Кант говорил, что Юм «пробудил меня от догматического сна» он имел в виду именно юмовский анализ каузальности. Это действительно был прорыв какой‑то, осознание того, что пропускали обычно одну из самых важных может быть предпосылок во всех рассуждениях космологических, теологических, психологических — все время принимали: есть событие, есть причина. «А где доказательства‑то, господа?», спрашивает Юм. Это не аксиома и, более того, это положение не демонстративно. Значит нельзя доказать, что каждое событие имеет причину, — а это просто крах какой‑то для многих положений новоевропейской метафизики. Вообще для всей вот этой широкой программы метафизики, просто включающую в себя апелляцию к каузальности. И не только новоевропейской, но и античной. Юм, по сути, ставит перед философией дилемму таким простым, почти детским доказательством, которое практически невозможно опровергнуть, кстати говоря, хотя Кант все‑таки пытался опровергнуть, удивительно остроумно он пытался опровергнуть этот тезис. Хотя само вроде юмовское доказательство невозможности принципа каузальности носит аподиктический характер, значит, казалось бы неопровержимо: ну что тут доказывать? Представьте себе беспричинное событие, — все, больше ничего доказывать не надо. Однако Кант смог подобраться, он сказал: да, в целом юмовские аргументы верны, принцип причинности не доказуем, но не доказуем как общее положение, действующее для всех сфер бытия. А вот в приложении к одной из областей бытия, а именно миру явлений этот принцип можно доказать. Вот таким‑то образом Кант попробовал обойти ситуацию, т. е. частное положение о причинности можно доказать. Но и то доказательство строило Канту огромнейшего труда и было развернуто им в самом сложном разделе его философии — трансцендентальной дедукции категорий, над пониманием которой до сих пор бьются десятки и сотни кантоведов и студентов, тысячи.

Так вот. Мы потом поговорим, насколько убедительно кантовское доказательство принципа причинности. Что оно остроумно — это факт. И может быть, одно из самых красивых даже аргументов в истории философии Кант придумал, борясь с этой юмовской критикой.

Но мы возвращаемся к Юму. Юм часто неправильно истолковывался в этом плане. Говорили ему: Вы отрицаете причинность. Юм в ответ на это говорил: я вовсе причинность не отрицаю, моя цель не в этом. Кто в здравом рассудке сомневается в том, что каждое событие имеет причину? Никто. А я уверяю вас, говорил он, в здравом рассудке. Моя цель состоит в том, чтобы понять: почему (прошу зафиксировать), почему мы считаем, что каждое событие имеет причину. Не разобрать вопрос «имеет ли причину каждое событие?», а разобрать вопрос «почему мы так считаем?». В этой формуле и, заключена суть так называемого, знаменитейшего «феноменологического поворота», который осуществил Юм в философии и который составляет главную его заслугу в истории мысли. Он не задается вопросом, существует ли внешний мир, он спрашивает: почему мы считаем, что внешний мир существует? Он находит такую область философских вопросов, в которой может получить заведомо достоверные ответы. Может быть нельзя доказать, что мир существует вне нас, но можно точно установить — почему мы так считаем. И какой смысл, собственно, вкладываем мы в это высказывание, когда говорим, что он существует. Мы можем не доказать, даже невозможно доказать, что каждое событие имеет причину, но можно точно объяснить как и почему мы считаем, что каждое событие имеет причину. Чувствуете разницу этих вопросов? И разница как раз, главная‑то разница в этих, как бы субъективных вопросах, феноменологических в том, что они допускают точный ответ. Это первое. Второе — этот ответ неочевиден: почему мы считаем, что каждое событие имеет причину, если это не самоочевидное положение? Вот откуда тогда берется эта наша уверенность — неясно. Там где неясно, там есть почва для интереса философского. Вот в чем дело.

— А этот принцип впервые сформулировал Демокрит?

Какой? Принцип причинности?

— Да, что каждое событие имеет причину …

Ну, тут трудно судить. От Демокрита ничего по сути дела не дошло до нас, кроме крошечных, хоть и многочисленных фрагментов. Судя по всему да, хотя не исключено, что и, скажем, у Анаксимандра («О природе») тоже была эта формулировка.

— Фалес тогда уж …

Ну, может быть. Но Фалес ничего не написал, вроде бы.

— Все из воды. Этого достаточно.

Да, да. Так тогда давайте вообще к Гесиоду подойдем, к его «Теогонии», «все из хаоса» — тоже принцип причинности. Если исходить из такой артикулированной формулировки, тогда конечно, это Аристотель.

— Но это же не свойство каждого человека считать, что есть причинность. Это все‑таки продукт культурный, наверно, Запада уже. Ведь вот во многих племенах деторождение не связывается с половым актом.

Ну, это с чем‑то другим связывается, не важно.

— Для них это что‑то такое, Богом данное.