Владимир Прибытков - Тверской гость

- С Иваном крест целован! - отрывисто сказал Жито.

Михаил посмотрел на него пустыми глазами и снова повернулся к епископу.

- Горе той земле, где брат на брата встает! - тихо продолжал Геннадий. - Грех лить кровь единоверцев своих. Уповаю на милость господню, что просветит разум московского князя, ибо не может Иван забыть - за спиной у него Казань. А дани казанцам Москва не платит..

Михаил перевел дыхание. В словах епископа было не только утешение, но и угроза Москве

Но Геннадий знал, что каждое слово его будет передано в Московский кремль, и потому смиренно продолжил:

- Какими ж слезами восплачем, коли татарские мурзы в московских святынях капища учинят, русских людей в полон погонят? Как при Тохтамыше, в крови и пепле умоемся! Веру на поругание отдадим!

Жито завистливо покосился на епископа. Умен и вельми красно речи вести может. Что возразишь? Как будто и правильно говорит, хотя ясно, куда гнет: учит с татарвой сговариваться.

- И еще на то уповаю, - сказал епископ, - что злые наветы и умыслы разобьются о сердце Ивана, бо не попустит руку на своего брата поднять, размирье со внуком литовца учинить на радость новгородцам.

И здесь недвусмысленно пригрозил епископ Москве, теперь уже и Литвою и строптивым Новгородом. Но и здесь ни в чем нельзя Геннадия обвинить было.

Великая княгиня улыбнулась, приоткрыв чувственный рот, когда епископ помянул о Литве, но тотчас постаралась сделать приличное часу постное лицо, потупила выпуклые голубые глаза на пышную грудь.

Бояре зашевелились. Михаил откинулся на спинку трона, щеки его порозовели.

- Будь в надеже, государь! - брякнул Жито, привыкший более орудовать саблей и мечом, чем языком. - Стеной станем, коли придется.

Выговорил, и сам понял, что не то сказал. А епископ тотчас кинул:

- Пустая речь, боярин. Кому грозишь? Недругам на руку слова твои! Не о рати, а о мире помышлять надо!

Жито побагровел, на шее от гнева вздулись толстые вены. Вон как его во враги Москвы записали! Он что-то прохрипел, но Михаил уже не слушал боярина.

Думный дьяк разложил бумагу и перья, приготовился писать грамоту в Москву с соболезнованием князю Ивану.

Пока выводили титулы, обдумывали осторожные фразы, Жито лишь утирал пот. Косой взгляд Михаила, переменчивого, как погода, нерешительного и оттого способного под чужим влиянием круто менять гнев на милость, встревожил боярина.

Ненависть к хитрому чернецу клокотала в нем. Жито долго терпел, но когда покончили с грамотой, отослали гонцов в Москву и свои города, уже за трапезой, боярина прорвало. Улучив миг, он попрекнул Геннадия, говорившего о кротости и смирении:

- На евангелие ссылаешься, а непотребные дела чернецов скрываешь, отче?

Епископ поднял строгое лицо от фаянсовой тарелки:

- Злобствуешь, боярин. Не пойму, о чем ты?

- Об игумене Перфилье. Иль не знаешь, как он вольных мужиков зорит? Мало вам боярских крестьян сманивать, за княжеских взялись?

Епископ кивнул:

- Спасибо, что напомнил, боярин. Все забывал я великому князю сказать, а нынче и день неподходящ. Ну, уж коли ты речь завел, скажу... Княже Михаила Борисович, понудили мужики старцев борисоглебских за меч взяться. Нивы монастырские зорили, скот угоняли, езы отнимали. Игумен Перфилий того надругательства не стерпел, деревеньку разбойную пожег.

- Врешь! Ничего мужики не трогали! - выкрикнул Жито.

Епископ поднялся, отодвигая тарелки и чарки, в гневе схватился за посох:

- Бог простит тебе, боярин, слова твои! Отпусти меня, княже! Не привык я в старости хулу слушать.

- Владыка! - растерянно позвал Михаил.

- Стыдно тебе, боярин! - сердито крикнула великая княгиня.

Великий князь вскочил, удерживая епископа. Жито криво усмехнулся:

- Ну, ин видать, не ко двору я ныне... Правду не слушают.

- Уймись! - вдруг закричал епископ. - Церковь поносишь всяко! Служителей господних дармоедами называешь! Прокляну, нечестивец! Анафеме предам!

Крик обычно чуть ли не шепчущего епископа ошеломил всю трапезную.

- Уйди, уйди! - дергали боярина соседи.

Никита отшвырнул столец, ни на кого не глядя, зашагал к двери, хлопнул дубовыми створками.

Епископ дал усадить себя, забормотал молитву. Михаил, нахохлясь, исподлобья оглядывал стол. На выручку пришла княгиня-мать:

- Даруй, сыне, те земли монастырю. Отец покойный жаловал борисоглебцев, ангел господень ему там жизнь уберег. А мужиков наказать вели.

- Дарю! - сказал Михаил, чтоб умилостивить епископа.

- Благодарю тя, княже! Церковь святая не забывает щедрот твоих! Денно и нощно молитвы о здравии твоем возносим. Знаю, много наветов на слуг господа. В темноте своей завидуют иные дарам твоим, винят святых отцов в стяжательстве. А того не памятуют, что их же грехи монахи отмаливают. Где, князь, чистых сердцем и знающих людей возьмешь, если и монахам еще о каждом куске хлеба печься придется? Одни смерды в монастыри пойдут, кои только соху знают. А высокие помыслами, благородные от схимы отшатнутся. И захиреет православие, и восторжествует диавол!

Епископ поднял тонкую руку. Широкий рукав рясы сполз, открывая жилистое запястье.

- И рухнут храмы, и роды древние восплачут!.. Но тому не быть!.. Не попущу! Слугой твоему отцу и церкви был, и ныне лишь о тебе, благе твоем помышляю...

Трапеза кончилась в молчании. Все спешили разойтись. Епископ уезжал последним. Благословляя князя, как бы вспомнил:

- Мужикам тем прости. Пусть идут на волю. По неразумению злобствовали. А одного схватить надо. Троих старцев жизни решил. Тать истинный! Федькой звать. Казнить надо злодея.

- А он мне в ноги бросался! - вспомнил Михаил.

- Ахти! - всполошилась княгиня. - Вот как беда-то близко была! Сыщи, владыко, разбойника поскорее! Сыщи!

Покинув покои, епископ сошел с крыльца, осторожно подобрал шубу и рясу и, подхваченный двумя холопами, уселся в колымагу. Тяжелые, сытые кони медленно налегли на гужи.

Провожая епископский выезд взглядом из окна, великая княгиня вздохнула:

- Кроток и смирен владыка Геннадий... Простил мужиков. А сердцем тверд и верен нам, Мишенька. На мешкай ты с просьбой его.

Михаил кивнул, промычав что-то нечленораздельное. Оставаться с матерью вдвоем он не любил. Хотелось пойти на псарню, но в день поминовения сестры этого не подобало делать.

- Дьяка позвать! - велел мальчик. - Дарственную писать станем!

- Умненький мой! - улыбнулась княгиня, подходя и трогая длинные кудри сына. - Пиши, князюшка, а я пойду помолюсь.

Затворив дверь опочивальни, княгиня зевнула, почесала голову и как была прилегла на постелю. Прошлую ночь спала мало: утешала вдовье сердце. Кто знал, что такой день тяжкий выпадет? Хоть теперь вздремнуть...

А Михаил с дьяком сочинял дарственную. Все лучше, чем учить писание и головоломный греческий язык, никак не дававшийся молодому князю. Пусть его монахи учат!