Вячеслав Фомин - Голый конунг. Норманнизм как диагноз

А вот на Руси города появились сразу же по приходе варягов. Причем города эти варяги строили со знанием дела, вызревавшим в народах веками и по крупицам, что также увязывает их с Южной Балтикой, где существовала, в отличие от других земель балтийского Поморья, высокоразвитая городская традиция, которая затем, лишь с переселенцами-славянами, перейдет на Скандинавский полуостров, жители которого до XIII в. городов не знали вовсе [264](однако в нашей археологии явственны два процесса: с одной стороны, удревнять время проникновения скандинавов на территорию Восточной Европы, с другой, «омолаживать» время основания древнерусских городов. Так, у летописного Белоозера-Белозерска прямо у нас на глазах отняли целый век, и он отмечал в 2012 г., согласно указу президента Д.А. Медведева, не 1150 лет, а 1050. Принятие подобных решений, касающихся наших древностей, т. е. достояния и наследия всего российского общества, по рекомендации одних только археологов, заключения которых весьма зыбки и проблематичны, без учета мнения историков – глубоко принципиальная ошибка. Сродни той, когда по одной довольно странной монете, обстоятельства «обретения» которой сразу же обросли анекдотами, Казань резко «постарела» и с помпой отмечала в 2005 г. якобы свое 1000-летие. Как-то весьма выборочно датируют археологи славянские и неславянские памятники, давно действуя в отношении первых в лучших традициях «скептической школы». К тому же принятие таких решений свидетельствует о том, что норманнисты, обращал я внимание в 2012 г. по случаю празднования 1150-летия зарождения российской государственности в их подаче, стремятся узаконить свой взгляд на русскую историю на высшем уровне, хотя властные структуры могут и не догадываться об отведенной им роли в борьбе с антинорманнизмом [265]).

Опрометчиво Клейн утверждает, что полное молчание источников, и прежде всего хрониста Гельмольда (XII в.), «близких к западным славянам, насчет варягов как вагров, об их идентичности с Русью антинорманисты, начитанные в Фомине, не могут ответить ничего». Ибо и Фомин, и «начитанные в Фомине», т. е. историки, работающие со всеми абсолютно видами источников, из которых главными они считают, разумеется, письменные, а ими варяго-русская проблема, если смотреть на них без предвзятости, обеспечена вполне, могут ответить на вопросы, которые зададут и Клейн, и «начитанные в Клейне», т. е. археологи, которые работают, за редчайшим исключением, только со своим постоянно увеличивающимся материалом (чему они придают огромное значение и свысока взирают на историков, которым отводят роль лишь подсобников-отделочников возведенного на песке некоторыми «археомастерами» здания Руси Норманнской), в основном связывая этот материал – абсолютно безосновательно – со скандинавами и выдавая последних, вопреки показаниям памятников, за летописных варягов.

Более того, исторические свидетельства таким «архео-мастерам» даже совсем не нужны. Как, например, подчеркнула в 2009 г. В.В. Мурашева (она же то Мурашова, то Мурашёва) в статье, направленной против представителя «вне-или околонаучного круга» Фомина (путаясь при этом в элементарных исторических, историографических и археологических темах, например, категорично увязывая ланцетовидные формы наконечников стрел Восточной Европы со скандинавами [266]), и в которой она снисходительно объясняла – «не археологам (которым и так ясна суть дела), а историкам» – как следует понимать варяго-русский вопрос, «если отвлечься от свидетельств письменных источников и идеологической нагрузки и рассмотреть лишь мир вещественных источников, то получим картину, лишенную тенденциозности».

А что это за «лишенная тенденциозности» картина, читателю нетрудно, наверное, догадаться: даже ограниченный археологический материал, считает Мурашева, «неизбежно приводит к выводу об особой роли выходцев из Скандинавии в ранней русской истории». Но к точно такому же «неизбежному» выводу приходили и 200, и 300 лет тому назад без всякой на то археологии и, разумеется, Мурашевой. Да и давно уже норманнисты-неархеологи, влекомые «идеологической нагрузкой» – норманнизмом – и неспособностью возразить оппонентам, уже несколько столетий навязывают обществу идею, представляющую несогласных с собой «зловредными» патриотами-неучами, переводя тем самым варяго-русский вопрос из сферы фактов, которых у них нет, в сферу пустых и безответственных разговоров о том, что, как вещает она, прикрываясь именем некоего «научного сообщества», «патриоты» из «вне– или околонаучного круга» не могут «допустить и мысли об участии выходцев из Скандинавии в процессе образования русского государства…».

В 2012 г. в каталоге выставки Государственного исторического музея (ГИМ), посвященной 1150-летию зарождения Древнерусского государства, Мурашева повторила последние слова про «патриотов», после чего бодренько так доложила от имени норманнистов, постоянно напоминающих, чтобы никто об этом, не дай Бог, не забыл, что они и наука есть «близнецы-братья»: проблему «о роли варягов, выходцев из Скандинавии, на раннем этапе отечественной истории… к началу XXI в… можно считать решенной в рамках академической науки» [267].

Ненаучная тема «патриотов/непатриотов», делящая науку, которая, если, конечно, она есть, не нуждается ни в каких разъяснениях, на «академическую» и на какую-то еще иную, и заслоняющая собой суть варяжского вопроса, является idée fixe норманнистов. Так, еще А.Л. Шлецер причину выступления Ломоносова против речи Г.Ф. Миллера «Происхождение народа и имени российского» объяснял тем, «что в то время было озлобление против Швеции», что «русский Ломоносов был отъявленный ненавистник, даже преследователь всех нерусских» (а полнейшую солидарность с русским Ломоносовым, но независимо от него, в оценке сочинения Миллера проявили, как отмечалось выше, немцы Фишер и Штрубе де Пирмонт), что, говорил он и в его адрес, и в адрес других русских исследователей XVIII в., отвергавших норманнизм (а потому не видя в них «ни одного ученаго историка»), «худо понимаемая любовь к отечеству подавляет всякое критическое и беспристрастное обрабатывание истории…». По М.П. Погодину, Ломоносов выводил варяжскую русь с Южной Балтики из-за «ревности к немецким ученым, для него ненавистным…», и патриотизма. В.О. Ключевский же его позицию в варяго-русском вопросе назвал «патриотическим упрямством», в связи с чем его «исторические догадки» не имеют «научного значения»: «ему никак не хотелось вывести Рюрика из Скандинавии, поэтому он, отовсюду собирая догадки, скомбинировал новую теорию» и вывел его из Пруссии [268].

Но, возвращаясь к словам Клейна, позволю себе заострить внимание на полном молчании источников о его любимчиках как варягах. А также вернуться к предыдущей части разговора, в которой речь идет об отсутствии в памяти скандинавов и европейцев XV – начала XVII в. какой-либо, даже самой махонькой, на уровне хотя бы самых фантастических предположений, генетической связи русских варягов со скандинавами вообще и шведами в частности. А ведь скандинавы и шведы, в отличие от южнобалтийских славян, не исчезли с исторической арены, как никуда не исчезла и их историческая память. Поэтому у них, если они действительно являлись варягами и были, если повторить здесь Клейна, «идентичны с Русью», должны были обязательно сохраниться о том многоречивые и своего рода «многосерийные» саги. Но их нет совершенно.