Георгий Дорофеев - Хрущев: интриги, предательство, власть

Вот что по этому поводу говорил Молотов:

– Хрущев намекнул, что Сталин убил Кирова. Кое-кто в это до сих пор верит. Зерно было брошено. Была создана комиссия в 1956 году. Человек 12 разных смотрели много документов, ничего против Сталина не нашли. Я был в этой комиссии. А результаты комиссии не опубликовали. Хрущев отказался это опубликовать – не в его пользу.

К сказанному можно добавить, что заключение комиссии по делу об убийстве Кирова до сих пор не обнародовано и не утверждено. Если раньше этому противился Хрущев, то сейчас возражают его многочисленные сторонники-демократы.

Очень часто Хрущев отрывался от подготовленного текста и тогда он становился неудержимым в очернении Сталина и всей советской истории:

– Ты, Клим, откажись, наконец, от своего вранья об обороне Царицына. Сталин прос… Царицын, как и польский фронт, – орал Хрущев, обращаясь к Ворошилову. – Неужели у тебя, старого и дряхлого человека, не найдется мужества и совести, чтобы рассказать правду, которую ты сам видел и нагло исказил в подлой книжонке «Сталин и Красная Армия»?

Так он орал на человека, вступившего в партию в 1903 году, маршала, дважды Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда, боевого участника гражданской и Великой Отечественной войны. Это была речь не главы многомиллионной партии и руководителя великого государства, а взбесившегося маньяка, уверенного в своей безнаказанности.

Хрущев не только оскорблял и унижал легендарного большевика, но и давал понять всем остальным членам Президиума, что не остановится ни перед чем, если они вздумают выступить против него.

То, что говорил Хрущев о Сталине, не вписывалось ни в какие рамки: «…Сталин не знал природы ведения боевых операций;…Сталин все операции планировал по глобусу, возьмет глобус и показывает на нем линию фронта;…Сталин непосредственно вмешивался в ход операций и отдавал приказы, которые нередко не учитывали реальной обстановки на данном участке фронта и которые не могли не вести к колоссальным потерям человеческих жизней»…

Хрущев нагло и грубо извращал факты. Он взвалил всю вину за провал харьковской операции весной 1942 года на Сталина и выгородил себя. Правда же заключается в том, что трагедия случилась по вине Хрущева. Именно он и Тимошенко, командующий Юго-Западным фронтом, выступили с идеей проведения Харьковской операции и неоднократно с этим обращались к Сталину, гарантируя ее успех.

18 мая обстановка на Юго-Западном фронте резко ухудшилась. «Хорошо помню, – писал впоследствии Г. К. Жуков, – что Сталин тогда уже четко выразил Тимошенко свои опасения по поводу успехов противника в районе Краматорска. К вечеру 18 мая состоялся разговор по этому вопросу с членом военного совета Хрущевым, который высказал также соображения, что и командующий Юго-Западным фронтом: опасность со стороны краматорской группировки противника сильно преувеличена, и нет оснований прекращать операцию».

Хрущевская и тимошенковская авантюра стоила разгрома 20 дивизий Красной Армии. Сталин мучительно переживал это поражение и сделал серьезные предупреждения Хрущеву и Тимошенко.

В своем докладе Хрущев все перевернул с ног на голову. Утверждал, что именно он возражал против наступления, а Сталин, не зная положения дел на фронте, настаивал, чтобы они проводили операцию, которая и привела к большим потерям.

Хрущев врал без зазрения совести, а для того, чтобы ему верили, ссылался на маршалов Баграмяна и Василевского, которым незадолго до начала работы съезда пытался навязать свою точку зрения о Сталине, но они отказались ее принять.

– Я отношу Сталина к разряду выдающихся полководцев, – сказал Василевский. – Он был достойным Главнокомандующим.

В таком же духе оценил деятельность Сталина и Баграмян, но это нисколько не смутило Хрущева, который утверждал, что это не его мнение о бездарности Сталина как Верховного Главнокомандующего, а мнение Василевского и Баграмяна. Маршалы сидели в зале, понурив головы. Они не боялись открытых врагов, не раз смотрели смерти в глаза, но растерялись перед хрущевской наглостью и клеветой.

Не дав потрясенным маршалам одуматься, Хрущев перешел к новым разоблачениям Сталина. Он ловко передергивал факты и пытался доказать, что все члены Президиума ЦК могли пострадать, если бы Сталин не умер в марте 1953 года. Избрание на XIX съезде молодых руководящих партийных работников он изобразил как новый коварный замысел Сталина. Хрущев давал понять, что новые выдвиженцы были лишь (чья бы корова мычала) подхалимами и карьеристами, способными лишь восхвалять Сталина. «Можно предположить, – продолжал Хрущев, – что это было намерение в будущем ликвидировать старых членов Политбюро и таким образом скрыть свои постыдные действия, которые мы теперь рассматриваем».

Хрущев старался убедить представителей партийной элиты, что теперь им ничто не угрожает, что он берет их под свою защиту. Фактически с XX съезда начал действовать «принцип ненаказуемости» партийных верхов. Отсюда, видимо, пошло их разложение.

Из его доклада следовало, что пребывание Сталина у власти привело к экономическому и научно-техническому отставанию страны: «Мы не должны забывать, что из-за многочисленных арестов партийных, советских и хозяйственных деятелей многие трудящиеся стали работать неуверенно, проявляли чрезмерную осторожность, стали бояться всех новшеств, бояться своей собственной тени, проявлять меньше инициативы в своей работе».

Это была уже откровенная клевета и на делегатов. Многие из них работали под непосредственным руководством Сталина и не ощущали той боязни и страха, о котором говорил Хрущев, а работали с полной отдачей сил. Страна в годы сталинского правления развивалась такими темпами, о которых при Хрущеве перестали даже мечтать.

Николай Константинович Байбаков, который при жизни Сталина был министром нефтяной промышленности, в мемуарах описал те потрясения, которые испытывали слушатели доклада Хрущева: «Хорошо помню и свидетельствую, что не было тогда в зале ни одного человека, которого этот доклад не потряс, не оглушил… С высокой трибуны падали в зал страшные слова о массовых репрессиях и произволе власти по вине Сталина, который был великим в умах и сердцах многих из сидящих в этом потрясенном зале».

«И все же, – замечал Байбаков, – что-то смутно настораживало – особенно какая-то неестественная, срывающаяся на крик нота, что-то личное, необъяснимая передержка… Пауза… Хрущев жадно пьет воду… Видимо пересохло в горле… Факты мельчали, утрачивая значимость и остроту. Разговор уже шел не о культе, а просто о личности Сталина в жизни и быту. Видно было, что докладчик целеустремленно снижает человеческий облик вождя, которого сам недавно восхвалял. Изображаемый Хрущевым Сталин все же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнится… В докладе Хрущева очевидная и наглая неправда… Человек, возглавивший страну, построивший великое государство, не мог быть сознательным его губителем. Понятно, что, как всякий человек, он не мог не делать ошибок и мог принимать неправильные решения. Никто не застрахован от этого… В сарказме Хрущева сквозила нескрываемая личная ненависть к Сталину. Невольно возникала мысль: это не что иное, как месть Сталину за вынужденное многолетнее подобострастие перед ним».