Иштван Рат-Вег - Пестрые истории

Сразу перешел к делу: одной высокопоставленной даме стало известно, что Фелиция залезла в долги, и та просила его помочь. Герцог обещал помощь, успокоив бедняжку, что он устроит ее дела. В тот же день он прислал ей семьсот золотых луидоров и поехал дальше.

Вскоре он подал о себе весть из Милана письмом такого содержания:

«Я хотел было выслать сразу достаточную сумму, чтобы Вы освободились от преследований своих кредиторов, написал об этом герцогине Аренберг, но она просила высылать всю сумму частями».

Фелиция показала Кобенцлю оригинал этого письма. Значит, невозможно было подвергать сомнению ее показания в той части, что герцог во время встречи сказал ей, что та самая заинтересованная дама и есть герцогиня Аренберг, которой известен секрет происхождения Фелиции.

К сожалению, вскоре после этого герцог Йоркский скончался в Италии. Лагерь угрожающих кредиторов не уменьшился, а скрывающая тайну рождения Фелиции пелена, слегка колыхнувшись, опять упала.

Остается непонятым, почему Мария Терезия запретила все расспросы герцогини Аренберг? Хотела пощадить свою любимицу? Опасалась, что та может чересчур многое рассказать?

В руках у Кобенцля были основные нити, потянув которые, можно было доискаться истины, но он не воспользовался ими, словно опасаясь обжечься.

Если уж персону герцогини Аренберг сама императрица сделала неприкасаемой, то тайная полиция могла бы осторожно прощупать ее окружение, связи.

Но этого не случилось.

Можно было бы просить английский двор через австрийского посла поискать в бумагах герцога Йоркского: вдруг в них окажется письмо герцогини Аренберг? Им не приходилось опасаться предать гласности эту деликатную историю. Это хорошо знали в Лондоне.

Сама Мария Терезия жаловалась в письме к своему зятю Карлу Лотарингскому, что-де слишком уж большой шум поднялся вокруг незнакомки из Бордо, есть опасность, что вся Европа наполнится нежелательными слухами.

Но этого тоже не произошло.

Оставался еще один шаг, который мог бы привести к результату: обратиться непосредственно к герцогу Ришелье.

Бывший посол в Вене, наверняка, мог бы рассказать, что он слышал от своей протеже, кстати, в ее же интересах. Более того, как всесильный правитель Гиени он мог бы и сам распорядиться провести следствие о визитах то и дело появлявшегося там таинственного незнакомца с большими деньгами, что гораздо сильнее продвинуло бы дело, чем все двадцать четыре заседания комиссии Кобенцля.

Этого тоже не сделали.

Следствие было окончено в таком незавершенном виде, ждали приказа из Вены.

В это время серьезная болезнь свалила Кобенцля в постель. Больше он не встал. За два дня до кончины он получил от канцлера фон Кауница распоряжение приостановить все действия по делу девушки до дальнейших распоряжений.

Что могло случиться в Вене? Что за новый секрет в этом и без того таинственном деле? Об этом молчат государственные акты, молчит и частная переписка, и мы не узнаем никогда. Как не узнаем мы и того, кто и по чьему приказу через четыре дня после кончины Кобенцля выпроводил девушку на бельгийскую границу.

Там этот кто-то вручил ей пятьдесят золотых и отпустил на все четыре стороны.

О ее дальнейшей судьбе ничего не известно. Кажется, все же ей помогала некая таинственная рука, которая то прикасалась к ее судьбе, то непонятным образом, словно пугаясь собственной дерзости, отстранялась.

Возможно, в Брюсселе точно знали, что с бельгийской границы ее не гонят в никуда, а на французской границе уже кто-то ждет. Может быть, ее судьба повернулась к лучшему, если удалось выйти замуж; а может, и к худшему, если ей пришлось жить своей красотой.

Назвать авантюристкой девушку нельзя. Но то, что ее мать надо искать среди верхушки австрийской аристократии, — вне сомнения.

Вопрос о том, был ли ее отцом император Франц, теперь уже никого особенно не волнует. В феодальном государстве общественное мнение, конечно же, было бы возмущено известием о такой неслыханной дерзости, что кто-то пробует выдать себя за дочь императора!

Историей Фелиции Юлии фон Шенау я занялся потому, что она являет собой прекрасный пример двойной морали Габсбургов. Мария Терезия с неумолимой строгостью преследовала сбившихся с пути женщин и девиц, но склонялась перед изменами собственного мужа и снисходительно взирала на то, что он, помимо своих законных деток, приделывает к генеалогическому древу лотарингского семейства еще и незаконнорожденную веточку [52] Историю предполагаемой дочери императора наиподробнейшим образом описал Фридрих Бюлау (Fr. Bülau. Geheime Geschichten und räthselhafte Menschen. Leipzig, 1850–1860. Die vermeinthliche Kaisertochter). Одним из источников он называет брошюру «L’inconnue, histoire véritable». Но о брошюре говорит только, будто ее издатель утверждает, что она содержит достоверные выпнекп из протоколов двадцати четырех заседании, а сами протоколы передал в его распоряжение племянник Кобенцля граф KopoHiiHii (Coronini), который и сам присутствовал на заседаниях. Эту брошюру также вспоминает Унгерини (Ungherini) в своей работе «Manuel de bibliographie des femmes célébrés» (Turin-Paris, 1892–1905. т. III). Он считает, что точное название брошюры Коронинн: «Histoire véritable de l’inconnue» (1795). .

Она пишет своему зятю Карлу:

«Это несчастное создание утверждает, что она дочь нашего покойного Господина. Если бы в этом была хоть малая толика истины, я бы обращалась с ней с такою же любовью, как и с собственными детьми».

Похвальное веление сердца, но в нем нет речи о матери. Императрица подвела бы ее под уголовные статьи «Codex Theresiana»? Ой ли. Кодекс писан для народа, а не для аристократии. В нем незамужнюю мать венчают позорным венном бесчестья, эдакой короной с одиннадцатью ветвями, которая, как дымовой колпак в германских сказаниях, делает невидимыми пятна нравственности.

И еще раз о «Терезиане». О разрушающем узы брака мужчине там говорится так:

«С особой строгостью надлежит наказывать мужчин на общественных должностях, которых именно затем подняли на ведущую высоту, чтобы они подавали добрые примеры миру».

Жаркой лавой бурлили дискуссии на теологическом факультете Парижского университета. Причиной такого извержения страстей послужило желание церковников запретить праздники дураков.

С расстояния половины тысячелетия вижу, что в защиту дурачеств наиболее мудро выступил один памфлет, который среди прочих аргументов блеснул таким искренним признанием: