Василий Сидихменов - Китай: страницы прошлого

В народных верованиях конфуцианство, буддизм и даосизм слагались в своего рода единый комплекс, каждый раз окрашенный некоторыми местными обычаями и суевериями. Поэтому в Китае невозможно было обнаружить в чистом виде ни буддизма, ни даосизма, ни конфуцианства. Это привело к возникновению религиозного синкретизма (соединения религий).

Все «три религии» почитали государственный культ, в котором император занимал место первосвященника; они пользовались поддержкой правительства, а некоторые божества буддизма и даосизма были причислены к государственному пантеону и удостоены официального поклонения.

Сделавшись буддистом, китаец в то же время продолжал поклоняться Небу, Земле, Луне, Солнцу и духам предков, соблюдать моральные наставления Конфуция, приносить жертвы усопшим и т. д. Китаец мог быть конфуцианцем и одновременно верить в учение буддизма и даосизма. «Почти во всех храмах (а их масса), — отмечал академик В. М. Алексеев, — я наблюдаю все тот же синкретический хаос, т. е. полное смешение всех трех учений (сань-цзяо): конфуцианства, даосизма и буддизма. Впрочем, к нелогичности такого порядка китайская религия вполне равнодушна: в ней, собственно, каждый молящийся — сам себе жрец».

И все же можно выделить наиболее характерные черты каждого из «трех учений»: в конфуцианстве — это проповедь послушания младших старшим в семье и обществе; в даосизме — мистическая вера в потусторонние силы; в буддизме — отрешенность от жизненных радостей.

«Из этих трех религиозных культов, — писал в 1902 г. французский китаевед Э. Реклю, — буддизм очень заметно преобладает над обоими другими числом своих приверженцев, но он только отчасти оказывает влияние на суть китайского самосознания, которое в действительности почти исключительно конфуцианское в силу того, что Конфуций обосновал свою доктрину о боготворении предков».

Действительно, несмотря на сосуществование и взаимовлияние конфуцианства, буддизма и даосизма, можно констатировать, что в многовековой истории Китая конфуцианство всегда было главенствующим началом в сложном процессе синтеза «трех учений», или «трех религий».

Писать о жизни и деяниях правителей Китая — дело сложное: их повседневная жизнь отгораживалась глухой стеной от посторонних взоров, и история не оставила об этом достоверных данных. Такие сведения не подлежали огласке.

Тысячелетние традиции, поддерживаемые беспощадной расправой над их нарушителями, соблюдались неукоснительно: никто со стороны не смел наблюдать за жизнью императора и вслух называть его имя; а во время выезда императорского кортежа за пределы дворцов простолюдину под угрозой суровой кары запрещалось даже взглянуть на лик владыки Поднебесной. Вот почему описания жизни правителей Срединного государства в различных источниках не всегда точны, и это следует иметь в виду.

Как уже говорилось, Небо, по учению Конфуция, «повелевало» землей не непосредственно, а через императора, которому за его якобы божественное происхождение был присвоен титул Сына неба. Его именовали «всемирным монархом и господином Вселенной, которому все должны подчиняться».

Правителя Поднебесной боготворили и необычайно высоко возносили. Его величали по-разному: Тянь-цзы (Сын неба); Богдыхан (что по-монгольски значит «Премудрый правитель»); Дан-Цзинь фо-е («Будда наших дней»), Чжу-цзы («Владыка»), Ваньсуй-е («10 000-летний властелин»), Шэн-чжу («Августейший владыка»), Шэн-хуан («Святой император»), Юань-хоу («Первый владыка»), Чжи-цзунь («Высокочтимый»). Чаще всего его называли Хуан-ди («Великий император»).

Самого себя Сын неба называл Гуа-жэнь («Единственный человек») или Гуа-цзюнь («Единственный государь»). Существовало даже особое личное местоимение, которое употреблялось только по отношению к императору, — чжэнь (мы). Подданный Срединного государства при обращении к своему повелителю не имел права употреблять личное местоимение «я» — надо было говорить слово «раб» (нуцай): «Раб слушает…», «Раб не знал…», «По незрелому мнению раба…» и т. п.

Ближайшее окружение приветствовало повелителя Китая возгласом: «Десять тысяч лет жизни!», а его первую супругу — «Тысяча лет жизни!» Хотя подданные Срединного государства желали правителю «безграничного долголетия» или «десяти тысяч лет жизни», они понимали, что и он смертен. Об этом в народе говорили так: «Даже император не может купить тысячу лет жизни».

Императора нередко сравнивали с сосудом, а народ с водой: как вода принимает форму вмещающего ее сосуда, так будто бы и народ не раздумывая покоряется повелителю Срединного государства и всего мира.

Китайская нация по традиции рассматривалась как одна большая семья, отцом и матерью которой (одновременно!) был император. В феодальном Китае имела широкое хождение поговорка: «Государь — отец и мать народа». Всем членам этого «семейства» предписывалось проявлять к императору сыновнюю любовь и почтительность.

По учению Конфуция, император стоял на вершине общества, основанием которого служила семья. Между семьей и государством, между главой семьи и государем Конфуций проводил параллель. Правитель считался отцом большой семьи, т. е. государства, и все подданные обязаны были повиноваться ему. Государи, учили конфуцианцы, должны требовать от подданных того, чего потребовал бы отец от своих детей; подданные должны относиться к государю как почтительное чадо к родителю.

Мнение императора считалось непререкаемым, и никто не смел усомниться в его правильности: если он назовет черное белым, а белое — черным, это не должно ни у кого вызывать сомнений. Неудивительно, что в народе широкое распространение получила поговорка: «Указывая на оленя, утверждать, что это лошадь» (чжи лу вэй ма). Этимология этой поговорки представляет определенный интерес. После смерти основателя первого централизованного китайского государства Цинь (III в. до н. э.) императора Цинь Шихуана его престол перешел к сыну Ху Хаю. Фактически же страной правил первый министр Чжао Гао, который намеревался захватить престол. Опасаясь, что сановники не подчинятся ему, он решил испытать их верность. Для этого Чжао Гао подарил императору оленя, сказав, что это лошадь. Император ответил ему: «Вы ошибаетесь, называя оленя лошадью». Когда же опросили сановников, то некоторые из них промолчали, другие сказали, что перед ними лошадь, а третьи — что олень.