М Ройзман - Все, что помню о Есенине

Для чего все это было затеяно? Почему во всем этом участвовал Есенин?

{145} Я откладываю ручку в сторону, сижу, думаю, вспоминаю. В письме, адресованном в "Печать и революцию" 15 сентября 1921 года, было такое предложение А. В. Луначарскому: "если его фраза не только фраза, - выслать нас за пределы Советской России". И под этим письмом, кроме подписей Мариенгофа и Шершеневича, стоит подпись Есенина первой. Как мог решиться Сергей, собственно, эмигрировать из России? Ведь в доброй три четверти своих стихов и поэм он воспевает родину. И еще как воспевает! Что же случилось с Сергеем? Неужели скажут озорство? Анархистская выходка?

Я и сам не мог ответить на этот вопрос, пока не прочитал оригинал письма А. В. Луначарскому, который хранился у Чагина. (Тогда Петр Иванович работал в "Советском писателе", а я в месткоме писателей при этом издательстве.) Все письмо было написано рукой Мариенгофа. (Три подписи под ним автографы.) Но абсолютно уверен, что в составлении этого письма принимал главное участие Шершеневич. Анатолий никогда бы не согласился покинуть Россию, что я знаю из многих разговоров с ним. И никогда бы он не вызвал такого оратора, каким был Анатолий Васильевич, на дискуссию об имажинизме, потому что сам обладал посредственным красноречием. Другое дело - Вадим: он, зная тактичность и порядочность Луначарского (более года как заместитель председателя Союза поэтов встречался с Анатолием Васильевичем), мог, бравируя, именно ради фразы, поставить вопрос о высылке имажинистов из России. Мог он и вызвать наркома на дискуссию, так как умел блестяще говорить. Кроме того, в письме говорится о привлечении к публичной дискуссии профессоров Шпета и Сакулина, а с ними лично был знаком только Шершеневич и бывал у них дома. (Кстати, Вадим организовал книгу Сакулина об имажинистах).

Шершеневич сперва добился согласия Анатолия на подпись под письмом, а потом уже вместе они уговорили Есенина. (Любопытно, крупный художник и влиятельный член ордена Георгий Якулов и письма не подписал и в переименовании улиц не участвовал.)

Вот каким образом левое крыло сперва побудило Сергея совершить первую ошибку ("Всеобщую мобилизацию"), а потом и вторую.

Нужно ли это знать читателю? Обязательно! Иначе, {146} прочитав письмо в редакцию журнала "Печать и революция", которое теперь в собрании сочинений Есенина распространено многомиллионным тиражом, никто не поймет, как и почему великий поэт поставил свою подпись под таким несуразным посланием и участвовал в еще более несуразной выходке.

Неприятно мне об этом писать, но шила в мешке не утаишь: да, Сережа, весной 1921 года ты крепко воевал с членами левого крыла, а осенью поддался им. А ведь за твое предложение было бы абсолютное большинство!..

Что же, Есенин так и подпал под влияние левого крыла? Спустя неделю-полторы сидели я и Грузинов в комнате президиума Союза поэтов, ужинали. Иван стал говорить, что литературные трюки, которые придумали наши командоры, ни к черту не годятся. Лучше бы опять что-нибудь написали, например, на стене Китай-города. И стал доказывать, что литературные трюки хороши тогда, когда их хвалят или ругают в печати. А гак, вглухую, кому это нужно? Мы заспорили. В это время в комнату президиума вошел Есенин, я пригласил его поужинать, он снял шубу, шапку, повесил на вешалку и заказал официанту бифштекс по-деревенски и бутылку пива. Он спросил, о чем мы так горячо спорили, Грузинов объяснил. Сергей признался, что действительно выстрелы были сделаны вхолостую и он, Есенин, зря понадеялся на опытность Вадима.

- Игра не стоила свеч! - добавил Сергей.- Еще хорошо, что не послушались Кусикова. Нам бы здорово нагорело за памятник Свободы!

- Ну, с Кусикова взятки гладки! - сказал я. (Сандро в то время остался в Германии.)

- Не велика потеря! - воскликнул Есенин, принимаясь за бифштекс.

Он сказал, что теперь время наших разных манифестаций прошло и нужны стихи, хорошие стихи. К нашему изумлению, он стал критиковать произведения левого крыла, и опять от него досталось Шершеневичу. И слова Сергея не разошлись с делом.

Вскоре нас, имажинистов, пригласили выступить в университете филологи. Председательствовал Мариенгоф. Мы уже прочитали свои стихи, выступал Вадим, после него, как всегда, в заключение должен был выйти на {147} кафедру Есенин. Шершеневич читал известные в те годы стихи:

Мы последние в нашей касте,

И жить нам недолгий срок.

Мы - коробейники счастья,

Кустари задушевных строк.

Ему аплодировали. Но дальше, как ни гремели его сделанные строчки, рифмы, ассонансы и консонансы, студенты плохо принимали его стихи. Вадим разозлился и стал читать первое, программное стихотворение из сборника "Лошадь, как лошадь": "Принцип басни", где он сравнивает себя с запряженным в пролетку рысаком:

...И, чу! Воробьев канитель в полет

Чириканьем в воздухе машется,

И клювами роют теплый помет,

Чтоб зернышки выбрать из кашицы.

Шершеневич посмотрел в упор на сидящих в первых рядах студентов и воскликнул:

Эй, люди! Двуногие воробьи,

Что несутся с чириканьем, с плачами,

Чтоб порыться в моих строках о любви,

Как глядеть мне на нас по-иначему?!

Я стою у подъезда грядущих веков,

Седока жду с отчаяньем нищего,

И трубою свой хвост задираю легко,

Чтоб покорно слетались на пищу вы!

Есенин подошел ко мне и тихо сказал:

- После таких стихов сблюешь! Сейчас выступишь ты...

- Я же выступал, Сережа!

- Я не могу. Прочти "Молнию", "Маляра" и "Песню портного".

- Но Мариенгоф объявит тебя! Сергей подошел к Анатолию, что-то сказал ему, и тот назвал мою фамилию. Я прочитал "Молнию":

Ты, как молния шальная,

Просверкала в майский день,

И теперь я точно знаю,

Отчего звенит сирень...

{148} Прочитал "Маляра":

Маляр пришел замазать

И протереть окно,

И стекла, как алмазы,

Зажглись одно в одно.

Он фортку открывая,

Не рассчитал толчка:

Нога была от края

Всего на полвершка.

- Послушай, брат,

Довольно!

И так уж хорошо!

- Нет, ты спеши не больно

Промолвил и сошел.

И он замазал щели,

Работая ножом,

Работал он и целил

В меня косым зрачком.

По рамам рыжей кистью

Прошелся раза два

И подоконник чистя,

Мне подарил слова:

- Я вот бежал от белых

И зацепил за крюк,

А пуля просвистела:

Не спотыкнись,

Каюк!

И он накинул куртку

И заломил картуз,

Тугую самокрутку

Легко поднес ко рту.

И чуть склонившись ниже,

Понес ведро белил

Сей рыцарь кисти рыжей

Дымил и уходил.

После этого я прочитал "Песню (еврейского) портного"

Поэты наших дней. Изд. Всерос. союза поэтов, стр. 123.

Согну привычно ноги

На тесаном катке,

Моя игла не дрогнет

В приученной руке.