Анатолий Гуревич - Разведка - это не игра. Мемуары советского резидента Кента.

У нас в бараке ко мне относились доброжелательно, и я мог спокойно всех беседовавших со мной слушать. Мне же никаких вопросов не задавали.

Естественно, ни в этом бараке, в котором я находился с моими товарищами по бригаде, ни в других коллективах на протяжении всех лет моего пребывания в Воркутлаге я никогда и ничего не рассказывал ни о себе, о моей разведывательной деятельности, ни о причинах моего ареста и осуждения. Это относилось не только к заключенным, с которыми мне приходилось отбывать срок наказания, но и к лагерному начальству, с которым приходилось даже совместно работать. Все это тоже осложняло мое пребывание в Воркуте.

В дальнейшем, возвращаясь с работы в довольно мрачный и неуютный барак, постепенно переполняющийся новыми заключенными, мне хотелось побыстрее лечь на отведенные мне нары. Это объяснялось не только сильным переутомлением, ухудшением состояния моего здоровья, но и моим моральным, духовным состоянием. Между прочим, подобное состояние продолжалось постоянно во всех лагерных подразделениях, даже тогда, когда мне была поручена ответственная работа среди заключенных, привлекаемых к организационной работе лагерным начальством.

Да, безусловно, ранний подъем, довольно тяжелый переход под конвоем от ворот лагеря до «строительной площадки», многочасовая работа тоже оказывали влияние на физическое состояние. Однако, видимо, не последнюю роль в этом отношении играли годы, проведенные мною в теплых, даже во многом слишком жарких странах, которые я иногда посещал. Я имею в виду Испанию (в особенности исключительно жаркую Картахену), Бельгию, Францию, в том числе почти годичное проживание в Марселе, Нидерланды и проч. Нельзя исключить отрицательное влияние на мое состояние и в годы, проведенные в фашистских, а особенно в наших отечественных тюрьмах.

Климатические условия в Воркуте, на Севере, были очень тяжелыми для всех, в том числе и для меня. Температура воздуха часто опускалась до -40–45°С, были сильные снегопады, туманы. Правда, многие из тех, кто уже провел в Воркуте значительное число лет, начиная с конца 30-х и в 40-е гг., утверждали, что климат все же стал лучше.

Мне приходилось слышать о том, что в прошлые годы в Воркуте бывали настолько сильные метели, что приходилось соблюдать крайнюю осторожность. Буквально для прохода из одного барака в другой, я уже не говорю о столовой, натягивались канаты, держась за которые люди передвигались. Якобы были случаи, когда заключенный, выходя из барака, не сумев дойти до уборной, оправившись поблизости, исчезал и больше не возвращался. Розыски не давали никаких результатов. Продолжая рассказы, поговаривали, что подобные случаи не были единичными. Пропавших заключенных находили только с наступлением теплых дней под растаявшей толщей снега, замерзшими. Таковы были снегопады, предшествовавшие моему прибытию в лагерь. Они были довольно частыми и вынуждали даже временно прекращать работу вне лагеря. При мне тоже выпадал довольно значительный снег, были туманы, когда совсем близко ничего не рассмотреть.

Вскоре, видимо заметив ухудшение моего физического состояния, бригадир поручил мне выполнение одной из самых легких работ. Я должен был врезать в навешенные уже на петли двери замки, а также задвижки к окнам, дверные и оконные ручки. И эти порученные мне работы, как правило, выполнялись не в одиночку, а совместно с каким-либо другим заключенным из нашей бригады, который с охотой меня обучал.

Работа на стройке продолжалась. Проживание в бараке с заключенными из строительных бригад дало возможность подумать о том, что даже они понимают мои переживания, переживания человека, только сейчас оказавшегося в лагере на далеком Севере, обреченного в его физическом состоянии впервые в жизни работать на стройке. На стройке, к которой надо было преодолевать тяжелый и довольно далекий путь. Я чувствовал себя по отношению к ним очень многим обязанным.

Вскоре я получил возможность написать письмо моим родителям. Правда, не знал, где они проживали в то время. Поэтому я написал в Москву и в Ленинград моим родственникам, с тем, чтобы уточнить адрес матери и отца. Так началась моя переписка с моими родителями.

Многие заключенные получали регулярно посылки с продуктами питания, с куревом. Особенно заслуживающими одобрения были посылки из Прибалтики. В этом отношении меня тоже поразило, что некоторые с большим удовольствием делились со своими соседями. Правда, были и такие, кто полностью замыкался в себе, но, я полагаю, их было меньшинство.

Вскоре я начал писать письма, заявления, жалобы в разные инстанции, а в первую очередь И.В. Сталину, Л.П. Берии, Абакумову и другим.

Кстати, как я узнал впоследствии, на имя Сталина писали из всех подразделений, в которых мне пришлось находиться, многие «политические» заключенные, содержащиеся в Воркутлаге и в других. Писали ему беспартийные, но в большинстве своем члены и ветераны ВК11(б), оказавшиеся в заключении, по их глубокому убеждению, исключительно в результате надругательства над их добрым именем и создания вымышленных, ни на чем не обоснованных обвинений. Большинство из них было осуждено не судебными органами, а различными «совещаниями» или «тройками» при НКВД СССР или МГБ СССР, а также краевых, республиканских, областных и других их подразделений.

Ответы на письма И.В. Сталину не поступали не только мне, но и членам партии. Однако никто из нас в те годы еще не терял веры в признанного вождя, строили предположения, согласно которым исключалась осведомленность И.В. Сталина в допускаемой органами государственной безопасности революционной законности, признанной в Советском Союзе, в подрыве тем самым доверия партии и правительству.

Проведя в возбуждении ночь, плохо выспавшись, хотя некоторое время я все же засыпал, вновь отправился на работу, на строительную площадку. С каждым днем я все больше ослабевал, терял силы и худел. Мои товарищи замечали происходящие изменения в моем поведении и в моем состоянии. Я уже почти не мог выполнять даже те легкие работы, которые мне поручал любезный бригадир. Товарищи, замечая и это, уговаривали отдыхать, делать только вид, что я работаю. Так я должен был поступить, согласно их уговорам в особенности тогда, когда на стройку прибывало контролирующее нашу работу начальство. Я не мог с этим согласиться, ведь всем было нелегко. Допустить, чтобы за меня кто-то выполнял работу, которую записывали бы в мой актив, я, конечно, не мог. Так продолжалось еще пару недель.

Однажды, уже при выходе за пределы лагеря, направляясь на работу, почувствовал, что у меня почти нет сил, и я едва дышу. Шел довольно сильный снег, было очень холодно. К стройплощадке я добрался едва-едва, с трудом продолжал работать. Закончив рабочий день, встал в строй, чтобы сопровождаемый конвоем смог вернуться в лагерь. Вдруг у меня закружилась голова и я, потеряв сознание, упал. Меня подхватили товарищи по бригаде и понесли на руках, да, повторяю, на руках с разрешения конвоиров понесли в лагерь. В самом начале я не соображал ничего, но немного позднее, придя в сознание, я удивился поведению конвоя. Передвижение нашей бригады с разрешения конвоиров было замедленным. Учитывая погоду, нести меня товарищам было тяжело, а конвоиры разрешили заключенным выходить из рядов и заменять друг друга.