Франсуа Фонтен - Марк Аврелий

На самом деле произошла более сложная операция. В то же самое время Антонину пришлось усыновить своего семнадцатилетнего племянника Марка и сына Коммода Луция, восьми лет от роду. Тем самым они становились наследниками второй степени. Невозможно было лучше обеспечить преемственность династии — с первых лет Империи не видели столь мудрой предосторожности. Аристократия и сенат были, по всей видимости, задобрены, во всяком случае, нейтрализованы. Возможно, только этого и добивался Адриан, который не мог привязать к себе аристократию и потому не переставал ее третировать. Очевидно, когда ему не удалось заманить в ловушку старый Рим в лице древнего рода Цейониев, он задумал сделать то же самое с новой знатью — могущественными кланами провинциалов-репатриантов, которые смотрели на него как на выскочку. Можно сказать, что у него уже не существовало выбора. Это был последний шанс Антонина уйти с миром, а еще лучше — похвалить его рассудительность и чувствительность страдавшего от бездетности человека, на краю гроба получившего детей напрокат. Если правда, что он прозвал Марка «Вериссимом», то это слово, значит ли оно «правдивейший» или «самый настоящий Вер», в некотором роде выражает умиление. То, что он не забыл маленького Цейония, — жест верности его покойному отцу, а может быть, и бабке Плавтии, которая была любовницей Адриана. Согласимся, что все расчеты и чувства смешивались в его чрезвычайно утонченном, чтобы не сказать необычайно противоречивом, уме. Известны его последние стихи — фантазия эстета, которую позволил себе этот уникальный человек на пороге смерти: «Душенька [16] Обращение Адриана к собственной душе. — Прим. науч. ред. малая, милая, что от меня улетает, гостья моя, подруга моего тела, куда ты уходишь — бледная, закоченелая, голая? Больше нам с тобой не играть».

Этот метафизический пируэт совсем не похож на старательные исследования небытия, которые оставил нам Марк Аврелий. Перед нами два способа быть римлянином, один и тот же целомудренный героизм последнего мига. Император-эстет встретился с императором-стоиком в мавзолее на берегу Тибра — нынешнем замке Святого Ангела.

«В самый день его усыновления юному Веру (Марку Аврелию), — пишет его биограф, известный под именем Юлия Капитолина, — почудилось, будто плечи его из слоновой кости, будто он попробовал, какой груз они могут вынести, и убедился, что плечи его стали гораздо крепче. Он скорей огорчился, чем обрадовался, узнав, что Адриан усыновил его, и с сожалением покинул материнские сады ради императорского дворца. Люди, его окружавшие, спрашивали его, почему он грустен после столь славного усыновления, и он указывал им на беды, сопряженные с властью государя. В это самое время он вместо Вера стал называться Аврелием по семейному имени Антонина».

Картина более чем ясна: восемнадцатилетний юноша, уже имеющий некоторую склонность к морализаторству на словах и на деле, вдруг чувствует, какое расстояние отделило его от близких, и смущенно принимает их поздравления. Он выходит из положения при помощи нравоучительной философской речи, подобной упражнениям в риторике, которые начинал задавать ему Фронтон. Это первое его публичное заявление. Позже он познакомился с красноречием искренности — тем, что обезоруживает противника не хуже любых уловок. Его голос, ставший глухим и слабым, привлекал к себе внимание слушателей. В момент его усыновления никак нельзя было предвидеть, что этого юного интеллектуала будут слушаться воины, что этот маленький ритор станет трогать сердца народов. Ставка Адриана была рискованной: он рассчитывал, что наставник, данный им ребенку, из которого неизвестно что может выйти, и неопытному подростку, проживет долго. А если два юных Цезаря и успеют созреть под сенью Антонина — много ли шансов, что они смогут ужиться друг с другом, деля неделимую, по сути, власть?

Античные авторы задним числом объясняли поразительную прозорливость Адриана его познаниями в астрологии. Он читал судьбы близких, так же как и свою, по гороскопам, поясняют они. Но почему тогда сначала он избрал Цейония Коммода — того, про которого после смерти сам сказал: «Я оперся на шаткую стену и потерял три миллиона сестерциев»? Один астролог намекнул ему, не ошибся ли он в гороскопе, но император ответил: «Нет, нужно было быть такому Цейонию». Не менее загадочна для нас и верность Марка Аврелия своему названному брату, когда уже никому не было дела до предсмертных капризов Адриана.

У нас, конечно, мало сведений о смутном времени передачи власти от императора, воцарение которого после смерти Траяна тоже происходило среди тайн и драматических событий. Можно представить себе, как приходилось Марку — кандидату на престол, которого умирающий в бреду избрал на крайний случай, меж тем, как другой претендент, его ровесник, был казнен. Чтобы вынести это испытание, поистине нужно было иметь крепкие плечи — пожалуй что и из слоновой кости. Хотя биографы Антонинов оставили нам совершенно безмятежный облик их Империи, она никогда не знала примера спокойной передачи власти. Отсутствие конституционных правил престолонаследия каждый раз делало кризис неизбежным и в некотором роде служило обоснованием явного или неявного государственного переворота.

В письме к матери Марка Аврелия, написанном по-гречески — на языке образованных людей, — Фронтон признавался: «Я восхищался Адрианом, но никогда не мог полюбить его». Один из величайших римских императоров, дотошный администратор, великолепный строитель, безукоризненный гуманист, но вместе с тем феноменальный гордец и эгоист не оставил ни одного друга, ни одного наследника, близкого ему по крови или равного по уму. По этой причине, хотя, может быть, и из-за тайного презрения к окружающим, он в конце концов уступил место почтенному сановнику и двум юнцам при нем. Иначе говоря, он бросил вызов своему старому врагу — сенату. Наследники, думал он, не затмят память о его царствовании собственным блеском, но и не похоронят под развалинами. Адриан Великолепный надеялся, что заставил забыть Траяна, и был уверен, что останется первым в своем веке.

Он рассчитал все, кроме чужого душевного благородства. У Антонина не было ни одного из многочисленных дарований императора-испанца, который желал быть греком и жил как космополит, но через несколько месяцев он уже достиг императорского величия или, вернее, предъявил Империи собственное человеческое величие. Он быстро принял императорские полномочия, которые Адриан, уехавший в Байи, исполнять уже не мог, и пользовался ими, чтобы следить за последними отчаянными поступками больного. Сначала тот велел приближенным убить его (телохранитель отказался и отдался под покровительство Антонина, врач предпочел самоубийство), потом пытался лишить себя жизни сам. Он искал татуировку, давно сделанную, чтобы точно обозначить, где находится сердце, но его обезоружили. После чего вмешался сам Антонин. Кто-то удивился, зачем он старается продлить жизнь безнадежного, опасного для других больного. «Иначе я стал бы отцеубийцей», — ответил он. Смертные приговоры Антонин отменил, но не смог помешать отставке предка Марка по матери — старого Катилия Севера, префекта Рима.