Франсуа Фонтен - Марк Аврелий

Но империи слепо шли своим путем к закату. Авидий Кассий с большим войском вошел в Египет: это было ответственное решение, вызванное необходимостью. С тех пор как Август взял в личное управление царство Клеопатры, ни один сенатор не мог появляться там или же выполнять административные функции: Египтом от имени императора управляли всадники. Это правило не нарушалось никогда. Может быть, Авидий Кассий, прежде чем действовать, получил мандат Марка Аврелия, может быть, это разрешение по умолчанию содержалось в числе весьма широких полномочий, предоставленных военачальнику. Так или иначе, табу было нарушено, а это имело неисчислимые последствия. «Великий империй», выданный блестящему полководцу для Востока, распространился к югу. Севернее же появилась фигура еще одного сильного воина: Марций Вер, отличившийся, как мы помним, на Парфянской войне, стал наместником Каппадокии. Он держал все сухопутные пути между Востоком и Западом, угрожал с фланга Армении и Месопотамии, нависал над Сирией. Вот сколько замков оказалось в его крепких руках! Он не только солдат, но и выдающийся дипломат; он также тверд характером и честен, как и его знаменитый предшественник Стаций Приск. Но и ему пришлось согласиться отправить на фронт несколько своих легионов — среди них и знаменитый 12-й Молниеносный из жителей Мелитены. Некий Тиридат счел момент благоприятным, чтобы нарушить договор об Армении и изгнать из страны проримского царя Сохема, посаженного на престол Луцием Вером. Заговор удался: каппадокийскому легату пришлось заново брать армянскую столицу. Эти однообразные качели — одна из самых нелепых констант римской истории. Даром потраченная противоборствующими империями на пустынных дорогах несчастной страны энергия — иллюстрация того, как дорого обходится геополитика, какой роковой становится эта наука для тех, кто оказался на пути вековых распрей…

О Сарматской войне не известно ничего, кроме того, что зимой 174–175 годов очень дерзкая атака язигов обернулась против них же. На льду Дуная их конница напала на легионеров; в принципе римская пехота должна была быть сметена лавиной неспособных остановиться коней. Тогда римляне тесно сомкнули строй, первый ряд бросил щиты на лед, встал на них ногами, как на твердую землю, и отбил натиск копьями. Спустя год сражений подобного рода римская дисциплина одолела сарматскую стремительность. Несколько вождей отправили в Сирмий послов. Весной 175 года один из вождей, Зантик, начал переговоры с римлянами от лица всех племен. Так, казалось, оправдывалось упрямство императора. Капитолин пишет: «Он имел намерение устроить провинцию в Маркомании, а другую в Сарматии». Месяц спустя он был уже в Риме.

Кажется, Марк Аврелий не обрел в Сирмии желанного душевного покоя («…живешь при дворе, значит можно счастливо жить при дворе») и сам себя за это упрекал: «И чтобы никто от тебя не слышал больше, как ты хулишь жизнь при дворе — и сам ты от себя» (VIII, 9). Значит, ему там надоело, а поскольку он же себе это ставил в вину, стало быть, душа его была не на месте. Хорошо осведомленный сочинитель Филострат, несколько десятилетий спустя написавший «Жизнеописания софистов», описал для нас один день в Сирмии. Вновь перед нами Герод Аттик. Он стал на двадцать лет старше — теперь ему, видимо, под семьдесят, — но гордыни в нем не убавилось. Снова над ним тяготеет обвинение сограждан в злоупотреблении властью, и наместник Ахайи счел возможным принять его к рассмотрению. Аттик подал встречный иск против афинских демократов, которые сочли за благо сбежать — так боялись они его гнева, а особенно его отпущенников, способных на все. Как мы помним, в обвинении против Герода, которое некогда, к большому смущению Марка Аврелия, поддерживал Фронтон, фигурировали подкуп, растрата и человекоубийство. На сей раз истцы (их имена известны: Демострат, Праксагор и Мамертин) апеллировали в Сирмий, «рассчитывая на благорасположение императора и его наклонность к демократии».

Героду Аттику тоже пришлось явиться в Сирмий, поскольку дело рассматривалось лично императором. Он прибыл с великолепной свитой: секретарями, интендантами, слугами, и разразился гневом, узнав, что его противники поселились рядом с дворцом, а император посылал к ним узнать, не нуждаются ли они в чем-нибудь. Ему же со всей свитой отвели какую-то башню в предместье. Дело было в том, что его не любила Фаустина — видимо, из-за его размолвок с Антонином, когда тот был наместником Азии. Как пишет Филострат, она дошла до того, что научила малышку Вибию Сабину просить отца, ласкаясь с ним у него на коленях, «ради любви к ней выручить бедных афинян». Затем на человека, который мог все купить и всех очаровать, кроме Фортуны, обрушилось несчастье: двух дочерей его интенданта Алкимедона, подававших ему еду и питье (Герод их удочерил и воспитывал, как своих), убило молнией, ударившей в башню. Перед судом предстал сраженный горем старик; забыв все свои ораторские приемы, он принялся обвинять Марка Аврелия: «И вот благодарность за прием, который я, по твоей просьбе, оказал Веру, когда он был в Афинах! Теперь же ты принесешь меня в жертву капризам женщины и маленькой девочки!» Префект претория Бассей Руф, по должности председательствовавший на суде, обнажил меч: «Так ты ищешь смерти?» Герод возразил ему: «Друг, в мои годы человеку уже ничто не страшно», — и вышел. Клепсидра [54] Водяные часы, отсчитывающие время оратора. — Прим. науч. ред. была еще почти полной.

Марк Аврелий даже не пошевелился. «Перед судом он так сдерживал себя, что никто не видел, чтобы он хоть раз нахмурился или переменился в лице, а ведь это случается и с самыми беспристрастными судьями», — замечает Филострат. Император предоставил слово афинянам и спокойно слушал их, пока они не прочли постановление народного собрания Афин, обвинявшего Герода в том, что он медоточивым красноречием ввел людей в заблуждение. «Увы, — воскликнул Демострат, — горек был этот мед, и счастливы те из нас, кто умер от чумы!» Тогда, пишет Филострат, император на глазах у всех разразился рыданиями. Мы не обязаны ему верить: его рассказ часто страдает от излишней любви к эффектам. Но вполне возможно, что для Марка Аврелия эта сцена действительно была слишком тяжела. Для него таким же потрясением стала необходимость осудить старого друга, человека, жившего когда-то в доме его матери, самого знаменитого оратора того времени, только что провалившегося у него на глазах, как и громогласные заявления афинян. Суд благоразумно решил, что те жаловались не только на самого Герода, но и на его отпущенников, и главным виновным счел Алкимедона, признав при том, что он уже наказан гибелью дочерей.