Франсуа Фонтен - Марк Аврелий

Дело в том, что галлы, не везде отказавшиеся от обычая человеческих жертвоприношений, часть осужденных на смерть оставляли для священных игр. Сенатус-консульт Марка Аврелия, очевидно, закрыл для лионцев рынок профессиональных гладиаторов (ланисты не желали уступать их по дешевке), и для выхода на арену на празднике Трех галльских провинций в августе 177 года оставались только осужденные. Осуждение христиан пришлось очень кстати. Можно даже предположить, что его специально подстроили лионские эдилы, чтобы выйти из положения. Капитолин пишет: «Марк Аврелий разными способами делал более кроткими гладиаторские бои». Но при этом надо понимать: тем самым император вольно или невольно переключал их бесчеловечность на более слабых. Благодарность галлов, которая до нас дошла, свидетельствует, что введение потолка цен пришлось им политически и экономически кстати, а ланисты тоже остались в барыше. Они не стали платить налоги за поставку осужденных — таковыми в данном случае оказались христиане.

В общем, нам, отравленным мощнейшей христианской реакцией и воспитанным на многовековом стремлении европейского общества к гуманности, трудно представить себя римлянами — любителями цирковых зрелищ. У блаженного Августина есть прекрасный рассказ о том, как один его друг вернулся в Рим с твердым намерением не дать себя соблазнить проклятыми игрищами. Но приятели силой затащили его туда. Тогда он закрыл глаза. «О, если бы он заткнул и уши!.. Он открыл глаза… Как только он увидел эту кровь, он упился свирепостью… Теперь он не только ходил с теми, кто первоначально увлек его за собой, он опережал их и влек за собой других» [60] Перевод М. Е. Сергеенко. В оригинале текст Августина дан в пересказе. — Прим. пер. . Был ли Марк Аврелий выше риска такой заразы, стоял ли в стороне? Он мог подозревать, что Коммод уже смертельно ранен жаждой насилия, которое завораживало не только простолюдинов. «Некий Ветур, о котором шла дурная слава, — пишет Капитолин, — однажды попросил у Марка Аврелия должности. Тот просил его сначала очиститься в общем мнении, но Ветур возразил, что видит на сенаторских скамьях многих из тех, с кем сражался на арене. Император с терпением снес этот ответ», — замечает автор. Иначе говоря, он взял свои слова назад: ведь любители сражений были повсюду. Коммод, как рассказывают, сражался перед зрителями девятьсот раз — конечно, тупым оружием. Но мечи, пронзавшие сотни тысяч гладиаторов вплоть до 410 года, были заточены хорошо. Будучи главным лицом на играх, император наверняка в этом убеждался.

«После смерти Фаустины Фабия приложила все усилия, чтобы выйти замуж за Марка Аврелия, но он, не желая оставлять с мачехой такое количество детей, взял в наложницы дочь приказчика Фаустины».

Мы познакомились с Цейонией Фабией, дочерью Цезаря Аврелия Цейония Коммода и старшей сестрой молодого Луция, когда Адриан, торопясь назначить наследников, обручил ее с Марком, а Фаустину с Луцием. Оба союза получались неравными: невесты были старше женихов. Вскоре Антонин восстановил нормальный порядок в пользу своей дочери, и Цейония Фабия потеряла надежду стать императрицей. В утешение ее выдали за консула Плавтия Квинтилла, потомка блестящей фамилии. Их сын, носивший то же имя, женился на Фадилле; мы видели, как он вместе с Коммодом поднимался на Капитолий 1 января 177 года. Овдовев, Фабия питала планы вернуть себе первого жениха и титул Августы. Клан Цейониев, фаворитов Адриана, отвергнутых судьбой, думал, что берет реванш.

Несомненно, эта попытка — не плод воображения Капитолина. Матримониальная стратегия аристократов не отступала ни перед чем. Среди предков Фабии мы встречаем и других великих охотниц за женихами, прибиравших к рукам богатства и титулы. Конечно, эти женщины чем-то умели соблазнить. Кроме того, Фабию вместе с братом обвиняют в темных интригах с целью устранения Марка Аврелия. Как бы то ни было, ему пришлось придумывать предлог, чтобы отклонить предложение упрямой вдовы, и этот предлог нельзя не счесть вполне уважительным. Луцилла не вынесла бы, чтобы бывшая сноха встала выше ее, а на горизонте уже виднелась новая Августа, и Коммод не мог согласиться, чтобы его зять Квинтилл укрепил связи с императорским домом. Марку Аврелию хватало благоразумия не впутывать династию в такие взрывоопасные браки.

В то же время он чувствовал, что для нового опыта брака он сам слишком стар. В это самое время он писал: «Брось книги, не дергайся — не дано. Нет; как если б ты уже умирал, пренебреги плотью; она грязь, кости, кровянистая ткань, сплетение жил, вен, протоков… Ты уже стар» (II, 2). Такая усталость, такое отвращение от жизни в пятидесятипятилетнем человеке — важные знаки; они выделяются на фоне депрессивных симптомов, часто наблюдающихся в этом возрасте. Их следует толковать как примирение со смертью, а может быть, и призывание смерти. Они выражены слишком сильно, чтобы здесь можно было видеть просто стилистическую фигуру моралиста. Они повторяются как бы рефлекторно, то обличительно, то отстраненно. «Глумись, глумись над собой, душа, только знай, у тебя уж не будет случая почтить себя, потому что жизнь коротка. Та, что у тебя, почти уже пройдена, и ты не почтишь себя, ибо в душе других отыскиваешь [61] В переводе А. К. Гаврилова. Согласно другому чтению: «…у каждого жизнь — и все»; «…не стыдилась перед собою и в душе других отыскивала…» благую свою участь» (II, 6). Слыхан ли более отчаянный крик человека, обнаружившего, что время обратиться к себе иссякло, что он уже не может отделить себя от своих ближних? Его одолевает нетерпение: «Не блуждай больше; не будешь ты читать свои заметки… Так поспешай же к своему назначению» (III, 14).

Усталость или, напротив, необычайный подъем сознания привели императора к следующему проблеску прозорливости — возможно, величайшему из уроков, какие нам дал стоицизм. «Значит, должно нам спешить не оттого только, что смерть становится ближе, но и оттого, что понимание вещей и сознание прекращаются еще раньше» (III, 1). Для высокой римской традиции желать смерти или даже добровольно уйти из жизни, когда перестал справляться со своим умственным и физическим состоянием, — долг достойного человека. Марк Аврелий прибавляет к этому еще нюанс, не передаваемый словами: «Нет такого счастливца, чтобы по смерти его не стояли рядом люди, которым нравится случившаяся беда. Был он положителен, мудр — так разве не найдется кто-нибудь, кто про себя скажет: „Наконец отдохну от этого воспитателя. Он, правда, никому не досаждал, но я-то чувствовал, что втайне он нас осуждает“» (X, 36). Красноречивое признание.