Франсуа Фонтен - Марк Аврелий

Ни в одном другом месте Марк Аврелий не выражал с такой кротостью горькую мысль, что никого не заставил понять и полюбить себя — даже близких. Выслушаем его исповедь до конца: «Ты, как будешь умирать, помысли об этом; легче будет уйти, рассуждая так: ухожу из жизни, в которой мои же сотоварищи, ради которых я столько боролся, молился, мучился, и те хотят, чтобы я ушел, надеясь, верно, и в этом найти себе какое-нибудь удобство» (Там же). Соблазнительно подставить под эти признания какие-нибудь имена, но мы ограничимся и тем, что подглядели такой опыт умирающего монарха. Может быть, он слишком долго прожил, даже в глазах самых верных ему, может быть, был недостаточно терпим к новому поколению, может быть, его бранят за нелюбовь к странствиям и упорное желание жить вдали от Рима. Он чувствует себя непонятым. Ясно, что он отжил, устал от ссор в его собственной семье. «А теперь, ты видишь, какой утомительный разлад в этой жизни. Только и скажешь: приди-ка скорее, смерть, чтобы мне как-нибудь и самому-то себя не забыть» (IX, 3).

Воспитатель он или кто другой, но представляет нам в своих «Размышлениях» не уроки риторики, а потрясающий очерк скрытой стороны власти. Кто бы вообразил, что мудрый император с трудом переносил старение, постепенно уходил в душевное одиночество и отвращение от жизни, если бы сам он в этом не признался? Вполне вероятно, что измена Кассия, другие измены, с ней связанные, слухи вокруг нее поколебали его природную доверчивость, но не возбудили мстительности, как обычно случалось с цезарями. Из всех из них только у Марка Аврелия покушение на всемогущество привело к размышлению, а не к бешенству. Может быть, обращение «приди-ка скорее, смерть» — чистая лирика, но император не испугается, подобно лесорубу из басни, когда его вскоре поймают на слове. Он действительно ищет дверь для достойного ухода из слишком рано ослабевшей жизни. Он чувствует, что время его, как говорится, прошло. И он призывает себя предупредить смерть: «Сел, поплыл, приехал, вылезай» (III, 3).

Наверное, не случайно, что «Размышления» заканчиваются поразительно прозорливым диалогом. Автор оставляет нас восхищенными его писательским талантом: «Человек! Ты был гражданин этого великого града. Неужели небезразлично тебе, пять лет или три года? Ведь повиновение законам равно для всех. Что же ужасного в том, если из Града высылает тебя не тиран и не судья неправедный, а та самая природа, которая тебя в нем поселила? Так претор отпускает со сцены принятого им актера. „Но ведь я же провел не пять действий, а только три“. — Вполне правильно. Но в жизни три действия — это вся пьеса. Ибо конец возвещается тем, кто был некогда виновником возникновения жизни, а теперь является виновником ее прекращения. Ты же ни при чем, как в том, так и в другом. Уйди же из жизни, сохраняя благожелательность, как благожелателен и тот, кто тебя отпускает» (XII, 36) [62] Перевод С. М. Роговина. . И в самом деле, Марк Аврелий играл только в третьем акте, и до трагической развязки не дошло. Император знал, что ему надо еще вернуться на Дунай и закончить там свое дело. Но дальше он уже не пойдет: не осталось ни сил, ни желания.

По всем изложенным резонам понятно, почему император не долго думал насчет Фабии. Но зачем он завел любовницу? Удивительно, что человек, настолько уставший морально и, очевидно, физически, поставивший себе за правило «стереть представление; устремление остановить; погасить желание; ведущее замкнуть в себе» (IX, 7), тотчас после смерти жены, с которой, впрочем, наверное, давно не был близок, кладет к себе в постель дочь ее слуги. Мы не имеем никаких сведений об этой девушке, которая, как и ее отец — мелкий придворный служащий — вероятно, считалась вольноотпущенницей. Ее не сравнить с наложницей Антонина Галерией Лисистратой, которая быстро заняла в жизни этого императора слишком большое, на взгляд некоторых, место (в частности протежировала назначение префекта претория). Императорская наложница не играла роли в придворном этикете, не участвовала в публичных мероприятиях, но все же, как только освобождалось место императрицы, обладала признанным положением. Мы уже говорили о важности царствующей четы в образном строе имперской мистики. Почившая императрица становилась «божественной» и вездесущей. Ее память во славу овдовевшему супругу возвеличивали бюсты, храмы, коллегии девушек, а между тем в покоях Палатина уже незримо царствовала другая женщина, не имевшая ни титулов, ни лица. Так было с дочерью приказчика Фаустины.

Ее роль была предначертана заранее: обеспечить бесперебойную работу служб императорского двора, — и, вероятно, именно это и было главное. Живя с родителями на Палатине, она, очевидно, коротко знала Марка Аврелия и оказывала ему услуги всякого рода. Насколько важны среди прочих были постельные, составляли ли они часть гигиенических требований, которые римская медицина и обычай считали непременными для мужчин любого возраста, — это в данном случае сказать трудно. Правдоподобней всего предположить, что его чувственность, поздно проснувшаяся, страдавшая от многочисленных телесных недугов и сдерживавшаяся дисциплиной духа, угасла тоже преждевременно. Современные сексологи могли бы много размышлять над таким «размышлением»: «Как представлять себе насчет подливы или другой пищи такого рода, что это рыбий труп, а то — труп птицы или свиньи; а что Фалернское, опять же, виноградная жижа, а тога с пурпурной каймой — овечьи волосья, вымазанные в крови ракушки; при совокуплении — трение внутренностей и выделение слизи с каким-то содроганием… так надо делать и в отношении жизни в целом, и там, где вещи представляются такими уж предубедительными, обнажать и разглядывать их невзрачность…» (VI, 13). Тут можно видеть обычный риторический штамп, можно даже усилием разума освободиться от слишком насущной потребности или привычки, дискредитируя ее. Но если бы всякое усилие мысли, как учат некоторые психологи, было катарсисом, то книгу Марка Аврелия можно было бы толковать бесконечно. Проще буквально понять человека, от которого мы уже слышали: «Ты стар; пренебреги плотью — она грязь…» Тут ни к чему искать борьбу с собой — это простой отказ.

Марк Аврелий всегда, даже в сердечных порывах, сторонился плотской любви. Это был больше естественный рефлекс, нежели нравственное правило: не видно, какой общественной или религиозной заповеди он повиновался, «не став мужчиной до поры» и в конце жизни благодаря богов за это воздержание. Понятно еще, что он радовался, «что не воспитывался долго у наложницы деда» (I, 17): ясно без слов, что атмосфера там была не очень здоровая. Но вот ставить себе в заслугу, «что не тронул я ни Бенедикты, ни Феодота», а в те времена, когда заниматься любовью с отпущенниками обоего пола мальчикам из хорошей семьи отнюдь не запрещалось, было свидетельством особенного пристрастия к непорочности. Никому не удалось точно установить личности этих двоих, с греческими именами. Нам они просто помогают лучше разглядеть сложную природу человека, на всю жизнь которого, кажется, повлияло нежелание стать мужчиной, столь непривычное для его современников.