Павел Милюков - История второй русской революции

Последние разговоры по прямому проводу.В проекте объявления события излагались в далеко не бесспорных выражениях, а вывод из них делался уже совершенно неправильный. «

26-го сего августа генерал Корнилов прислал ко мне члена Государственной думы В. Н. Львова с требованием Временному правительству передать генералу Корнилову всю полноту власти, с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управления страной. Действительность полномочий члена Государственной думы Львова была подтверждена генералом Корниловым при разговоре со мной по прямому проводу. Усмотрев в предъявлении этого требования... желание некоторых кругов русского общества воспользоваться тяжелым положением государства для восстановления в стране государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Временное правительство признало необходимым для спасения родины, свободы и республиканского строя пресечь всякие попытки посягнуть на верховную власть в государстве и на завоеванные революцией права граждан». Далее излагались «приуполномочить меня принять скорые и решительные меры, дабы в корне казания» Керенского о сдаче должности Корниловым Клембовскому, главнокомандующему Северным фронтом и об объявлении военного положения в Петрограде. Голос благоразумия в среде министров еще не был заглушен инстинктом самосохранения. Министры не могли не понимать спорности тех выражений, в которых А. Ф. Керенским была изложена цель миссии В. Н. Львова, и демагогичности того вывода, будто генерал Корнилов покушается на восстановление старого порядка и на уничтожение завоеваний революции. Но сомнения, которые возбуждала явная неискренность и неправильность заявлений документа, сказались лишь в том, что Керенскому было предложено подписать документ одному: ведь ему передана вся власть, он несет всю ответственность. Все же министры сделали оговорку: следовало бы до опубликования документа еще раз переговорить со Ставкой.

С этим решением в час дня заседание прерывается до вечера. Раз Керенский согласен повременить с опубликованием до новых переговоров, возрождается надежда, что все громоздкое здание, наскоро воздвигнутое Керенским и Некрасовым на показаниях Львова, окажется зданием, построенным на песке, и рухнет само собой.

На прямой провод едет, однако, не сам Керенский, как можно было бы ожидать, едет Савинков [74], чувствующий, что тень подозрения пала на него самого. Он едет не только, чтобы разъяснить вопрос, но и прежде всего чтобы выгородить самого себя. Во-первых, он сразу спешит заявить Корнилову: «Я никогда не предлагал вам от имени министра-председателя никаких политических комбинаций, да и не мог предложить». Противоположное утверждение в телеграмме генерала Лукомского есть «клевета». Это было верно, и это объясняет, почему для разговоров с Керенским о «политических комбинациях» Корнилову приходилось вместо осторожно державшегося Савинкова прибегать к услугам Аладьина или Львова.

Во-вторых, продолжал Савинков, «оправданием вашего предприятия не может служить также и ссылка на нежелание правительства следовать той программе, которую вы изложили в докладной записке, подписанной мной». Это уже не совсем верно, ибо мы знаем упорную и не совсем удачную борьбу Савинкова против этого самого «нежелания правительства следовать программе Корнилова». В комментарии к своим показаниям Керенский прямо заявляет, что Савинков был «виноват в том, что, выступая в Ставке, превышал данные ему полномочия и действовал не только в качестве моего ближайшего помощника, но и самостоятельно ставил себе определенные политические задания» (с. 168). Напору Савинкова Керенский в этих случаях противопоставлял, по собственному выражению, «пассивную оборону» (с. 27), при которой «Корнилову и его сторонникам не удавалось сделать ни шагу дальше тех пределов, которые ставились Временным правительством». И в данном случае Керенский определенно заявил в своих комментариях (с. 183), что «или военный законопроект был бы принят в формах, приемлемых для всей коалиции и, следовательно, для Советов, или само коалиционное правительство перестало бы существовать до принятия этого проекта».

Таким образом, Савинков уже вовсе не мог иметь оснований для того заявления, которое он затем сделал: «В этот же день и почти в тот час, когда правительство должно было принять этот законопроект, о чем я вас поставил в известность одновременно по телеграфу, вам было угодно попытаться продиктовать вашу единоличную волю народу русскому». Продолжая в этот решительный момент отделять свое дело от дела Корнилова, Савинков слагает всю вину на последнего за то, что «все мои попытки, длительные и упорные, связать вас тесной связью с российской демократией, осуществляя именем признанного ею вождя предложенную вами программу, не увенчались успехом».

Наконец, Савинков резко отгораживается и от миссии Львова. «Едва ли вы будете отрицать, господин генерал, что требования, предъявленные вами правительству через В. Н. Львова, и та позиция, которую вы заняли в этом вопросе, губительны для отечества, ибо, чем бы ни кончилось начатое вами предприятие, родина наша пострадает безмерно». В заключение Савинков «во имя несчастной родины нашей, во имя того, чтобы чужеземец не продиктовал народу русскому своего закона, во имя, наконец, спасения жизней человеческих, которые погибнут от братоубийственных рук», обращался к Корнилову «с почтительной просьбой и настойчивым требованием подчиниться Временному правительству, сдать должность и выехать из действующей армии».

Вместо разговора по существу мы опять имеем искусное литературное произведение, предназначенное для Керенского, для суда, для потомства, для чего угодно, только не для выяснения «недоразумения». Корнилов на это литературное произведение желает ответить своим литературным произведением, очевидно, во вкусе своих «сильных перьев», и откладывает свой ответ до 4 часов дня. В 4 часа он читает ответ по пунктам. Первый пункт устанавливает долю ответственности самого Савинкова в подготовке «предприятия Корнилова». В телеграмме Лукомского подразумевается, что «правительство приняло определенные решения относительно большевиков и Советов, так как для осуществления этого решения вы от имени Временного правительства предложили мне двинуть к Петрограду конный корпус, причем между нами было условлено, что окончание сосредоточения этого корпуса явится, по моей телеграмме вам, указанием момента объявления Петрограда на военном положении» [75].