Павел Милюков - История второй русской революции

Опубликование «Наказа» произвело впечатление скандала даже в «демократических» кругах. Разобравшись несколько в том, что они приняли, органы «демократии» стали утверждать, что не все в этом «Наказе» нужно считать одинаково обязательным и что вообще «Наказ» можно пересмотреть. Но недостатки «Наказа» были, как мы видели, не наносными, случайными чертами в нем, а, так сказать, самим его существом. И сговориться правительству с «революционной демократией» на почве этого «Наказа», так ясно покровительствовавшего врагам и предавшего друзей и союзников, было, очевидно, невозможно. М. И. Терещенко дал понять «демократии», что связать себя «Наказом» он не может и на конференцию вместе с М. И. Скобелевым не поедет.

Выступление М. И. Терещенко.Таково было положение, когда в Совете республики очередь дошла до обсуждения внешней политики. Компромиссная позиция по вопросу о мире была для правительства возможна. Оно уже на нее стало и принципиально; оно готово было лишь искать какого-нибудь минимума, при котором «демократическая» формула мира могла бы быть примирена с национальным интересом России. Но такого минимума, какой придумал Верховский в военном вопросе, тут не было налицо, да его бы и не приняла «демократия». А становиться на точку зрения «Наказа» было совершенно невозможно для сколько-нибудь уважающего себя правительства. Таким образом, в области внешней политики правительство осталось без компромисса и без возможности предложить его с каким-нибудь расчетом на успех. М. И. Терещенко не имел и такой точки опоры для своего выступления, какую имели Керенский, Верховский и Вердеревский в прениях о боеспособности армии.

Может быть, при таком положении следовало бы заговорить открыто о «настоящей национальной политике»? М. И. Терещенко не был лишен понимания, в чем она заключалась. Но, боясь рассориться с «демократией», он мог говорить только вполголоса. И такой половинчатой, хромающей на обе ноги и никого не способной удовлетворить, явно неискренней и не отвечающей достоинству руководителя русской внешней политики оказалась его речь перед Советом республики.

Связь внешней политики с обороной давала министру первую тему, развивая которую, он мог бы вернуться к своей мысли о «парадоксах», так «дорого стоивших» России и отныне «недопустимых». Развивала же левая печать ту мысль, что шансы «демократического мира» быстро падают по мере успеха демократических утопий. Но такое развитие темы перед аудиторией Совета республики было бы небезопасно... И министр ограничился двумя чертами сравнения. Во-первых, и об обороне, и о внешней политике... нельзя всего говорить открыто. Во-вторых, и оборона, и внешняя политика должны основываться на «одном и том же чувстве любви к родине и желании сохранить ее интересы». Однако Терещенко тотчас же испугался этого второго сравнения. Разве можно было здесь говорить о любви к родине, ее интересах как о чем-то объективно-обязательном и общепринятом? И, поймав себя на этой неосторожности, М. И. Терещенко тотчас же оговорился: он «хотел бы говорить здесь совершенно сухо и конкретно, не вводя вопросов государственной чести и достоинства, а только государственной целесообразности». И исключительно из соображений «целесообразности» он вывел, «что России нельзя оставаться одинокой и что та группировка сил, которая в настоящее время создалась, оставляя в стороне вопросы обязательства и чести , для нее целесообразна ».

Вероятно, это был единственный министр иностранных дел и единственная в мире аудитория, перед которой в такую минуту нельзя было говорить об «обязательствах чести и достоинства» родины, не извиняясь за эти слова и не устраняя их из доказательства как спорные! Какая разница, какая пропасть отделяет этот момент от того, когда в палате общин перед решением Англии оказать поддержку Франции и России, сэр Эдвард Грей говорил: вы свободны от обязательств, никакие союзы вас не связывают, но помните о чести и достоинстве Англии! Даже эта аудитория почувствовала неловкость и выделила шумными аплодисментами выражение в запретной области «достоинства и чести», которое проскользнуло у министра, когда он хотел провести под флагом «целесообразности» и другую контрабандную в этой аудитории идею: «В России никто не допустит мира, который был бы унизителен для России и нарушал бы ее государственные интересы». Интернационализм левой части аудитории позволил закончить эту мысль аргументом, более употребительным в союзных парламентах — и одинаково приемлемым для Мартова и Милюкова: такой мир на долгие годы, «десятилетия, если не столетия», отложил бы торжество во всем мире «демократического начала».

Во всяком случае, проведя еретические мысли о пользе единения с союзниками и о вреде для России мира во что бы то ни стало, нужно было разорвать традиционную связь этих мыслей с прошлым русской политики и прочно привязать их к новому репертуару идей о «демократической» внешней политике. М. И. Терещенко пошел и на это и попытался сделать это путем рискованной исторической справки. Впрочем, он бросил ее на полдороге, дойдя до самого трудного момента. Оказывалось, что «унизительный» мир грозил России не как последствие «демократической» политики «парадоксов», а именно раньше, чем эта политика была усвоена, и именно потому, что ее не хотели усвоить предшественники Терещенко и его бывшие товарищи в первом коалиционном кабинете. Мы знаем, впрочем, что именно так и было понято дело некоторыми французскими и английскими социалистами. «Будущие историки, — говорил Терещенко, переворачивая вверх дном всю историю революции, — с изумлением увидят», что «Россия ближе всего стояла к позорному сепаратному миру» именно в первые месяцы революции, когда патриот Гучков начал портить русскую армию, а «великодержавный политик» Милюков вел русскую внешнюю политику. К тому времени М. И. Терещенко отнес «то стихийное движение, стихийную волну, которая вразрез с истинными интересами и задачами родины влекла ее в совершенно непредвиденные дали». Тогда именно «установившееся на нашем фронте перемирие грозило кончить войну под влиянием стихийной силы, простым угасанием военных действий на фронте». Спасли Россию от этой опасности «непредвиденных далей» Терещенко и Керенский, усвоив начала демократической политики. Той самой, которая открывала «непредвиденные дали» циммервальдизма и санкционировала подписью Керенского тот «вред», который принесли армии «документы, подписанные Гучковым»! Мимо этого подводного камня Терещенко удалось перескочить глухой и общей ссылкой на «те задачи», которые правительство «твердо поставило себе» в начале мая и которых оно с тех пор «держалось и держится». Но тотчас же он наткнулся на другое, гораздо более серьезное препятствие. Ведь энтузиазм, который Временное правительство пыталось путем чрезвычайных «усилий и трудов» вдохнуть в русскую армию при помощи идей демократической внешней политики и «революционной дисциплины», оказался непрочным. Ведь те признаки «страха перед русской революцией», которые министр отметил в Австрии и Германии после «успеха, окрылившего нашу армию» в конце июня и начале июля, так же быстро уступили место впечатлению, которое констатировали в Европе члены делегации Совета рабочих и солдатских депутатов и которое с их слов привел сам Терещенко: впечатлению «смущения и разочарования». Значит, «русская революция, которая так громко еще в марте призывала все народы к братскому миру (в “непредвиденные дали”), своему народу дала не силу, а ослабила его?»