Константин Писаренко - Тайны дворцовых переворотов

Анна Иоанновна удовлетворила желание светлейшего герцога расследовать прегрешения заносчивого кабинет-министра. Особого внимания самодержицы удостоился пункт шестой перечня вин Волынского, прилагавшегося к секретарской жалобе. В нем упоминались пятьсот рублей, то ли присвоенные, то ли взятые в долг Артемием Петровичем в 1737 году у Конюшенной канцелярии. Императрице не понравилось, что в ту пору руководитель государевых конских заводов проигнорировал запрос Тайной канцелярии, выяснявшей, почему прапорщика Андрея Насакина, отвечавшего за казну канцелярии, шеф обеспечил приходно-расходной книгой по прошествии двух месяцев со дня получения денег, а не до того. Не устроил ли нынешний царский докладчик из государственного учреждения дополнительный и хорошо налаженный источник личного обогащения?! Волынский не отпустил к Ушакову двух участников истории – секретаря Петра Муромцева, снабдившего Насакина книгой, и Василия Кубанцева, забравшего 500 рублей. Посему царица распорядилась без проволочек доставить их в Петропавловскую крепость.

Первым 12 апреля на Заячий остров привезли Василия Васильевича Кубанцева, по рассказу которого выходило, что третий кабинет-министр явно плутовал, мороча обер-офицеру голову чужими векселями. Оттого 15 апреля Анна Иоанновна через кабинет-секретаря И. Эйхлера велела расширить тему диалога, предложив слуге откровенно поведать и об иных финансовых махинациях барина – вымогательстве подарков, заимствовании средств из госказны, небескорыстной протекции разным лицам, приобретении пособников из числа подчиненных и знакомых.

Ну а самому барину чуть ранее, 13 апреля, объявили домашний арест и увольнение со всех постов – кабинет-министра, обер-егермейстера и главы Конюшенной канцелярии. Таким образом, программу-минимум Бирон реализовал. Теперь надлежало закрепить достигнутое ссылкой соперника из столицы куда подальше, для чего требовалось накопать на арестанта хороший компромат. Снабдить им сформированную императрицей «Генерал итетскую комиссию» мог единственно Василий Кубанцев.

Отсутствие у генералов серьезных зацепок к Волынскому наглядно продемонстрировала уже их первая встреча с Артемием Петровичем 15 апреля 1740 года в Итальянском доме, штаб-квартире комиссии. Сановники завели речь об обстоятельствах сочинения одиозного «петергофского письма». 16, 17 и 18 апреля беседа о подоплеке июльского демарша продолжилась с тем же нулевым эффектом. Волынский страстно разоблачал злые козни Остермана, Куракина и адмирала Н. Ф. Головина, извиняясь за «горячесть» своего характера. Следователи терпеливо слушали товарища, изредка возражая. 19 апреля с результатами четырехдневных откровений ознакомилась Анна Иоанновна. К тому моменту Василий Кубанцев, не битый и не пытанный, зато сильно напуганный пребыванием в государственной тюрьме, настрочил несколько чистосердечных признаний, судя по которым, Волынский весьма энергично заботился о собственном обогащении неправедным путем. Однако исповедь слуги прегрешениями хозяина в экономической области не исчерпывалась. В ней перечислялись тревожные факты, подразумевавшие политическую неблагонадежность кабинет-министра. Нет, подозрение вызывали вовсе не реформаторские инициативы лидера Кабинета. Для государыни они не стали открытием. А вот ночные посиделки важных особ в доме Артемия Петровича под видом обсуждения и редактирования законопроектов, контакты реформатора с придворными принцессы Анны Леопольдовны, составление родословного древа Волынских с подчеркиванием кровных уз семьи с Рюриковичами через брак с родной сестрой Дмитрия Донского, вдобавок наличие некой политической книги, едва не сожженной, крайне обеспокоили царицу {82} .

Более десяти лет Анна Иоанновна жила под постоянным страхом повторения бурных событий зимы 1730 года. Императрицу бросало в дрожь от единого упоминания ужасного слова «Република» и всего, что с ним так или иначе связано. В каждом критическом отзыве, в каждом акте неповиновения она в первую очередь видела зародыш новой революции и жестоко карала любого за малейшее фрондерство, невзирая на звания и прошлые заслуги. Императрица целенаправленно упекла за тюремную решетку или в сибирские остроги всех членов Верховного Тайного Совета, в 1730 году активно выступавших за фактическое введение в России республики, а наиболее опасного из них – Василия Лукича Долгорукова – без стеснения отправила на эшафот. Теперь же, после ознакомления с покаянными листами Кубанцева, государыня возжелала точно выведать, что конкретно затевал Артемий Волынский. Если государственный переворот по примеру верховников, то от позорной казни ему не уйти.

15 апреля Анна распорядилась арестовать Петра Еропкина и Андрея Хрущева, согласно Кубанцеву, вместе с Федором Соймоновым наиболее активных советчиков Волынского. Того же числа архитектора привезли в Итальянский дом, чиновника горного ведомства – в Петропавловскую крепость. С Хрущевым члены комиссии пообщались в первую очередь, утром 18 апреля. Но он приятеля не выдал, подтвердил лишь приезды к тому по партикулярным делам. Не более. Еропкина неделю, другую предпочли не трогать. В итоге на допросах самого Волынского 20, 23 и 24 апреля генералитет довольствовался малым, безусловно, недостаточным для уличения главного фигуранта в антигосударственной деятельности. Арестант легко отговорился по всем пунктам. Однако сомнения, возникшие у царицы, рассеять не сумел. Мысль о политической нелояльности, вынашивании вчерашним любимцем тайных планов по переустройству страны в духе 1730 года крепко засела в голове Ее Величества. Монархиня намеревалась удостовериться в обоснованности или беспочвенности воскресших страхов, отчего и настаивала на ужесточении следственных действий.

Еще 22 апреля Волынского препроводили из личного особняка под караул в Адмиралтейство, куда свезли и прочих узников, а 26 апреля вместе со всеми – в Петропавловскую крепость. Параллельно под нажимом из Зимнего дворца генералы пробовали выжать что-либо из эпизодов, связанных с Тредиаковским и Яковлевым. 23 апреля в комиссии официально зарегистрировали жалобу поэта. 24 апреля опросили лиц, упомянутых в челобитной секретаря. Без толку… 28 апреля А. И. Ушаков и И. И. Неплюев, с 22 апреля непосредственно занимавшиеся дознанием, прочитали покаянное письмо Петра Еропкина. Ничего интересного для императрицы в нем тоже не было. Так что и на исходе месяца государыня, как и в середине, терялась в догадках, ни на йоту не приблизившись к истине {83} .

Возможно, царица в конце концов смирилась бы с неопределенностью, ограничившись, к радости Бирона, изгнанием опального русского аристократа в какую-нибудь глушь. Но вдруг Василий Кубанцев 4 мая в очередном доносе «рассекретил» патрона. Не вполне ясно, от искреннего сердца сочинительствовал главный свидетель или под диктовку Неплюева, беседовавшего с ним в тот день о проектах. Зато очевидно значение рокового документа: колебания Анны Иоанновны мгновенно прекратились. Она убедилась в виновности Волынского и тут же решила его участь. Человек, рискнувший идти по стопам князя В. Л. Долгорукова, заслуживал той же кары, что и предшественник – эшафота. Предупреждение Кубанцева прозвучало как нельзя вовремя. Ведь кабинет-министр мало того, что критиковал августейшую особу. Злодей задумал «оной свой проэкт и разсуждении… разгласить всему народу, дабы по ево разсуждению все утвердилися, а прежние бы де порядки и уставы отставили и… уничтожали. И чрез то он хотел себя первым человеком в государстве зделать власно так, как государем самому быть». Государственный руль новый почитатель Кромвеля захватил бы, опираясь на гвардию и широкие шляхтетские массы. С целью переманить дворянские фамилии на сторону свежеиспеченного царского родственника (вот зачем понадобилась Волынскому картина с родословной?!) и разрабатывались многие реформаторские затеи, на редкость привлекательные для россиян благородного сословия. Отсюда вытекало, что А. И. Остерман мешал не персональному возвышению Артемия Петровича при императрице Анне, а торжеству российской республики в ущерб самодержавию династии Романовых. Точь-в-точь, как зимой 1730 года, когда именно Остерман воспрепятствовал не просто карьерному взлету кого-либо из верховников, а учреждению в России «мнимой републики Долгоруковых».