Николай Рыжков - Премьер. Проект 2017 – миф или реальность?

Это слова из статьи Андропова, опубликованной в журнале «Коммунист». Их и сейчас невредно повторять на сон грядущий любому лидеру, особенно тому, кто непоколебимо уверен, что все на свете знает точно и непреложно.

Критики бывшего Генсека вменяют ему в вину перекосы в борьбе за дисциплину. Да, как всегда, перекосы были. Даже во время молитвы дураки лоб расшибают. Перекосы не только в этом деле (а я могу назвать десятки подобных примеров) явились следствием кампанейщины, стремления как можно быстрее, досрочно выполнить то, на что нужны время и терпение. Но критики забывают, что именно он, невзирая на личности, жестко спрашивал за разрыв между словом и делом, за пустословие и славословие. И это относилось, прежде всего, к партийным функционерам, членам ЦК, хозяйственным и государственным руководителям.

Ставилась цель укрепления основ государственности, сильно расшатанных в предыдущие годы. Нельзя не оценить глубоко положительно начатую им крупномасштабную борьбу с коррупцией, мафией, теневой экономикой. В немалой степени и по этой причине, думается, в настоящее время все больше появляется у людей сожалений о раннем уходе Андропова из жизни.

Все его шаги и намерения наметили — без прошлой показухи и будущих фанфар — перспективу обновления общества. Эволюционные меры привели бы к кардинальным переменам в стране. Люди это оценили, и Юрий Владимирович остается в памяти людской незапятнанным.

Мне могут возразить: а работа в КГБ, а гонения на диссидентов? Да, эти 15 лет нельзя вычеркнуть из жизни Андропова. Уж такое это не самое прекраснодушное ведомство. Прочтите массу публикаций о работе американских ЦРУ и ФБР, британского МИ-6 и т. д., и станет ясно, зачем нужна была нам эта «фирма». Не нужно забывать, что он работал в этом ведомстве в самый разгар холодной войны, времени максимальной активности иностранных разведок. Что же касается диссидентов, то у меня часто возникает мысль, а не благодаря ли Андропову не развернулись в стране массовые репрессии? Может быть, именно в этом его заслуга? Ведь не надо забывать, насколько были нетерпимы к инакомыслящим его «патроны» в ЦК.

Вместе с тем я далек от мысли идеализировать деятельность Ю.В. Андропова. И все же учтем, что, во-первых, «характер — это судьба», а внутренняя дисциплинированность, высокая организованность, собранность в делах, нетерпимость к расхлябанности, пустопорожней болтовне — все это доминирующие черты Юрия Владимировича. Во-вторых, надо учесть максимальную (вряд ли с чьей-то сравнимую!) информированность его о малейших деталях ситуации в стране. Информация же — это главнейший элемент власти, а секретная представляет наибольшую ценность. Огромнейший массив именно этой информации давал ему большие преимущества перед другими представителями высшей власти. Ну и, в-третьих, волей-неволей, он принес с собой методы, к которым привык: в его бывшей «фирме» во все времена умели там, где необходимо, «закручивать гайки».

Другое дело, что люди настолько устали от всеобщей развинченности, что приняли это «закручивание» не без облегчения. Один факт. На всех совещаниях в ЦК — а мы с Горбачевым и другими секретарями ЦК собирали их очень часто, предельно форсируя разработку экономической стратегии, — руководители объединений, предприятий, колхозов, совхозов, предлагая самые разные пути выхода из кризиса, все без исключения сходились в одном: нужна строжайшая дисциплина.

Но стоит оглянуться еще дальше назад, в прошлое.

Конечно, мы в 83-м пионерами в деле экономических преобразований не были. В 60—70-е годы такие попытки предпринимались дважды, по инициативе Алексея Николаевича Косыгина, Председателя Совета Министров СССР. Это был человек умный, компетентный и дальновидный, мечтавший, как мне думается, вырвать экономику из-под могучего пресса идеологии. Но — не судьба. Леонид Ильич с товарищами свято верили в примат идеологии и, к слову, не любили раскольников. Косыгин впоследствии на себе это, к сожалению, ощутил.

Косыгинская экономическая реформа 1965 года дала заметный толчок буксовавшему народному хозяйству. Только за восьмое пятилетие объем промышленного производства вырос в полтора раза, производительность труда — на одну треть. Темпы роста товаров народного потребления наконец-то сравнялись с темпами роста средств производства, которым всегда отдавалось предпочтение.

Косыгин понимал, что классическая идеологическая смазка — «народ все вытерпит ради мощи державы» — в экономике стала давать сбой. Людям надоело непрерывно бросаться на тут и там зиявшие амбразуры. Всем хотелось нормальной жизни не в светлом будущем, а сегодня. Тем более что в странах Запада жизненный уровень стал стремительно повышаться, а бывший пресловутый «железный занавес» уже не мешал нам внимательно все рассмотреть и немало озадачиться происходящим.

Я тогда работал на Уралмаше и косыгинскую реформу испытал на себе. Хорошо было начато, сильно по тем временам: предприятия, обретая ранее неведомые права, вздохнули свободнее. Да и подросшая зарплата карман работника не тянула.

Реформу начали откровенно и резко скручивать в конце 60-х. Опять-таки внизу, на производстве, это чувствовалось особенно отчетливо и больно: только вздохнули, как кислород вновь перекрывают. Делали это с государственных высей те, кто изначально не принял нововведений. Те, кто сразу усмотрел в экономических преобразованиях угрозу политической стабильности строя и только повода дожидался, чтобы эту реформу придушить. И повод подоспел. Весна 68-го, «пражская весна», не на шутку перепугала столпов и охранителей догматической идеологии.

Впрочем, с их позиций было чего испугаться: именно демократизация экономики неизбежно вытягивала за собой демократизацию всего общества. А этого ни Брежнев, ни Суслов, ни иже с ними допустить не могли. Не знаю, может быть, это мои домыслы, но думаю, что и самого Косыгина Чехословакия тоже, в конце концов, напугала.

Так не отсюда ли начало долгой и, в общем-то, неправедной борьбы с так называемым инакомыслием, с диссидентством? Но, как показывает опыт любой страны, «охота на ведьм», в конечном счете, всегда безуспешна. А уж нас-то, вынужден повториться, никакой опыт ничему не учит — ни чужой, ни собственный. Наши власти — хоть антидемократические, хоть, по их собственным уверениям, демократические, пуще всего боятся именно инакомыслия, и примеров тому ежедневно — тьма. Могучее «Нельзя!» царило и царит в любезном Отечестве нашем, и какими бы идеологическими одеждами оно ни прикрывалось, это слово всегда было орудием подавления свободы, мысли и действий и вместе с тем — лекарством от страха потерять власть. Для тех, кто дошел, добрался, дорвался до нее. И не верю я в объявленную свыше демократию, ибо настоящая демократия это слово «нельзя» с великой осторожностью применяет. Как аптекарь — яд.