Рене Кастр - Мирабо: Несвершившаяся судьба

Знаете ли вы, что народ решил, чтобы каждый, покидая дом, который он только что разрушил, соблюдая порядок и спокойствие, вывернул карманы, показав таким образом, что месть, которую он считал справедливой, не замарана никакой низостью?

Вот она, вот истинная честь, какой никогда не будет в предрассудках гладиаторов и в их ужасных ритуалах! Вот каков народ — неистовый, но милостивый, буйный, но великодушный; вот каков даже восставший народ, когда свободная Конституция вернула ему природное достоинство и когда он считает свое достоинство оскорбленным…

В завершение Мирабо потребовал арестовать Руа и посадить его на трое суток в тюрьму.

— Я требую, чтобы господина Мирабо приговорили к восьми суткам ареста за слова, произнесенные им с трибуны! — храбро закричал один депутат.

А Малуэ осыпал его горькими упреками.

— Я очень смущен, — спокойно ответил ему Мирабо, — но научите меня ладить с людьми, которые только и мечтают, чтобы меня повесили.

Речь Мирабо принесла ему возросшую популярность; когда три дня спустя он отправился на представление вольтеровского «Брута» в театре Нации, весь зал приветствовал его стоя.

Зато впечатление, произведенное на двор, было хуже некуда; призыв к убийству и бунту серьезно подорвал доверие к тайному советнику.

Он это понял и в свое оправдание написал сорок вторую «записку для двора», помеченную 17 ноября. Защита в ней была показная: по его утверждению, он просто хотел доказать, что Ламеты могут опираться лишь на разбойников с большой дороги. В очередной раз он воспользовался случаем, чтобы возложить ответственность на Лафайета, «этого героя, глубокого политика и доблестного военного, под началом которого сорок тысяч солдат не смогли сдержать тридцать бандитов».

Довольно ловко он решил воспользоваться обстоятельствами, чтобы восстановить Лафайета против Ламетов; таким способом он надеялся провести декрет о несовместимости парламентского мандата с командованием Национальной гвардии, что стало бы своего рода реваншем за недопущение к правительственному посту, которое по-прежнему над ним довлело.

Тем не менее Мирабо окончательно встревожил двор, прочитав 27 ноября длинную и туманную речь, сочиненную аббатом Ламуреттом, о гражданской конституции духовенства; завершил он ее повесткой дня, предусматривающей принесение присяги французскими священниками, что впоследствии привело к расколу [54] После провозглашения Франции республикой многие священнослужители отказались присягать ей, что привело к массовым репрессиям против них и гонениям на церковь в целом. .

Двор небезосновательно сетовал в тот период на «неизлечимую манию», заставлявшую Мирабо искать популярности; эта «мания» была не только природной наклонностью трибуна; она происходила прежде всего из недостатка доверия со стороны двора: записки Мирабо читали, но никогда не следовали советам, которые в них содержались.

Под натиском народа правительство было переформировано; прежний его состав рассыпался; уже 28 октября Ла Люзерн передал пост военно-морского министра Кларе де Флерье. В последних числах ноября адвокат Дюпор-Дютертр получил печати из рук Шампьона де Сисе; Дюпортайль сменил Латур дю Пена на посту военного министра; бывший соратник Неккера Вальдек де Лессар возглавил департамент финансов; в конце декабря он взял на себя еще и заботу о владениях короля, когда Сен-При также ушел в отставку.

Новые назначения, расставившие на самые высокие посты людей второго плана, как будто были продиктованы Лафайетом; Дюпор-Дютертр был другом Ламетов и в этом качестве пользовался определенной популярностью.

От прежнего состава уцелел один-единственный министр — старый и упорный противник Мирабо, граф де Монморен-Сент-Эрем, заправлявший иностранными делами. Каким образом этот убежденный роялист очутился в милости у народа? Утверждали, что дочь министра Полина де Бомон, нежная возлюбленная, которую Шатобриан похоронит в Сен-Луи-де-Франсе, была тогда любовницей Барнава. Хотя это и не доказано, в этом нет ничего невозможного.

Мирабо держался в стороне от нового правительства; как никогда, он делал ставку на свою популярность; так же часто, как в Национальном собрании, его видели в клубе якобинцев, председателем которого он был избран 30 ноября.

Кто из этой передовой фракции мог заподозрить, что вечером 5 декабря, после бурного заседания клуба, на котором Ламет выставлял напоказ свою руку на перевязи, а Робеспьер дискутировал с Мирабо, последний отправился не домой, а на тайную встречу, которую ему назначил министр иностранных дел?

В последних числах ноября Ламарк принял двух посланцев Монморена — Дюкенуа, депутата от Бар-ле-Дюка, талантливого адвоката, связанного с Мирабо, и лейтенанта уголовной полиции Омера Талона, следователя по делу Фавра. Оба сообщили, что Монморен желает «создать коалицию с Мирабо» и что этот план держится в тайне от Лафайета.

Всё это было настолько невероятно, что Ламарк почуял ловушку; вместо того чтобы предупредить своего друга, он попросил о встрече с королевой. Он знал, что та не доверяет Монморену, считая его человеком Лафайета. Мария-Антуанетта снеслась с Мерси-Аржанто, который дал добро на союз.

Поставленный в известность, Мирабо стал ломаться; он презирал Талона и держал зло на Монморена. Однако, поскольку король тайно дал свое согласие, а Монморен дважды попросил о встрече, Мирабо согласился и, выйдя в ночь с 5 на 6 декабря 1790 года из клуба якобинцев, отправился к министру.

Об этой встрече известно лишь из одного документа — сорок шестой «записки для двора».

Было десять часов вечера; Монморен только что отпустил Барнава и Мену, как раз вовремя, чтобы они не столкнулись с Мирабо. Тот вошел в кабинет министра, так долго его угнетавшего своим высокомерием.

— Я призвал вас, — начал Монморен, — чтобы совершить акт доверия; прежде всего я должен его заслужить; стало быть, мне следует отмести все подозрения, которые могут заставить вас занять оборонительную позицию. Первое, что я обязан вам сообщить, это что Лафайет не имеет никакого отношения к данному делу; но я не ограничусь словами, я хочу вам это доказать, а для того мне нужно лишь сообщить вам настоящую позицию Лафайета. Вы к нему непримиримы. Он вас обманул, но кого он не обманул точно так же, намеренно или по незнанию, сам того не желая? Вы считаете этого человека честолюбцем? Для него нет других почестей, кроме восхвалений. Жаждущим власти? Он ищет более ее видимости, нежели реальности. Верным дружбе? Он любит лишь себя и ради себя. Как же он не обманул бы вас при таком характере?

Такое вступление произвело сильное впечатление на Мирабо — оно отвечало его тайным желаниям; поэтому он с удвоенным вниманием стал слушать откровения министра.