Рене Кастр - Мирабо: Несвершившаяся судьба

Потом он остановился на несколько дней в Лейпциге, «чтобы повидать ученых»; наконец, 19 января Мирабо вручил свое рекомендательное письмо графу д’Эстерно, послу Франции в Берлине. Его приняли крайне холодно; посол в тот же день написал Верженну: «Не будь этого письма, я никогда не взялся бы представить здесь человека, на которого мне доводилось подавать жалобу тому же самому двору в связи с памфлетами, опубликованными им в Невшателе».

Это была точка зрения ограниченного чиновника. Скандал приносит больше славы, чем добродетельное поведение, даже мудрецы «покупаются» на это. Король Фридрих II, которому каждый день подавали список знатных путешественников, прибывающих в Берлин, ничуть не удивился, получив просьбу об аудиенции от Мирабо: «Сир, если Вы простите французу (который с самого рождения слышал Ваше имя, звучавшее на весь мир) желание увидеть величайшего из людей всех времен ближе, чем обычно можно видеть королей, соизвольте оказать мне честь засвидетельствовать Вам свое почтение в Потсдаме».

Монархи любят, когда с ними так говорят; кстати, в Истории восемнадцатое столетие — в большей степени век Фридриха II, чем Людовика XV; французский король дал свое имя разве что изящному стилю, тогда как прусский стал первопричиной мировых войн, всколыхнувших XX век.

«Старина Фриц» без промедления принял французского гостя: уже 25 января Мирабо появился в раззолоченном Потсдаме.

Аудиенция олицетворяла собой встречу двух эпох: одной, верившей в свое прошлое, и другой, устремленной в будущее.

Прожив на свете семьдесят четыре года, Фридрих II сохранил только одно чувство по отношению к людям — презрение.

Мирабо ничем не выделялся из общей массы; прусский король рассеянно скользнул взглядом по брошюрам, которые памфлетист распорядился доставить ему накануне аудиенции, и высокомерно обозвал автора «женоподобным сатиром». Но, исполненный придворного лицемерия, во время встречи монарх глядел благосклонно; Мирабо был почтителен, очарователен и скромен: он не осмелился ни о чем просить короля.

Фридрих достаточно знал людей, чтобы судить о них, и даже слишком хорошо, чтобы в них не обманываться. С первой же встречи он почувствовал, гораздо раньше французов, что Мирабо из другого теста: слеплен из смеси золота с грязью.

Аудиенция пошла просителю на пользу. Несмотря на сдержанность посла д’Эстерно, в берлинских салонах с распростертыми объятиями встречали француза, которого так быстро принял король. Очень скоро Мирабо завязал отношения с важными людьми — историком Кристианом Вильгельмом фон Домом, издателем Николаи и знаменитой еврейкой Рахилью фон Фарнхаген, о дружеских отношениях которой с Гёте было всем известно. Одно из знакомств затмило все остальные: Мирабо через посредство маркиза де Люше был представлен принцу Генриху Прусскому! Младший брат короля Фридриха, известный франкофил, дружески принял гостя в своей резиденции Рейнсберг. Мирабо очаровал его своим умом и утвердил свои позиции благодаря его благоволению.

Все, с кем общался Мирабо в Берлине в начале 1786 года, в один голос восхищались пытливостью его ума: «Он обладал искусством расспрашивать в такой степени, что ее трудно вообразить себе человеку, никогда с ним не беседовавшему», — пишет фон Дом, а Рахиль [29] Имеется в виду Рахиль Варнхаген фон Энзе (1771–1833), в девичестве Левин, будущая хозяйка влиятельного литературного салона в Берлине. , бывшая тогда юной девушкой, отмечала, что «малейшие его движения выдавали в нем человека, брызжущего энергией, который изучает все сам, все хочет знать и во всем дойти до сути».

Мирабо довольно быстро почувствовал, что хотя ум и скептицизм, свойственные веку, очаровывают прусских интеллектуалов, в массы идеи проникают с большим трудом. Чтобы покончить с этой тенденцией, он опубликовал памфлет о предрассудках — «Письмо графа де М. о гг. Калиостро и Лафатере», в котором, якобы нападая на шарлатанов, посмеялся заодно не только над верующими, но и над простофилями, к которым причислил прежде всего французских министров, отказывавшихся признавать его таланты.

Торгуя своим пером направо и налево, он не терял из виду своей первоначальной цели, которая состояла в том, чтобы добиться от прусского короля хорошо оплачиваемой должности. Поскольку место ему так и не было предложено, он поставил вопрос открыто. Фридрих, удивленный и, возможно, раздраженный, ответил сдержанно, намекнув лишь на возможность новой аудиенции в неопределенное время.

В то же время Мирабо ввязался в новые разбирательства: Испанский банк встревожился, обнаружив взаимосвязь между памфлетами предыдущего года и падением своих акций. Он дал публичный ответ Мирабо; тот, задетый за живое, возобновил полемику; однако ему показалось недостаточным критиковать простых спекуляторов, он хотел уязвить человека, которого считал тайным руководителем их маневров — министра финансов, который тогда был в фаворе, самого Калонна.

Чтобы сразить его, Мирабо написал очень грубый памфлет: называя себя «учителем нации», он без обиняков обличал подлинные или мнимые финансовые махинации министра. Мирабо не напечатал памфлет в Берлине, а предусмотрительно отправил его Лозену; тот изучил его вместе с Талейраном и Паншо. Интриганам показалось, что публикация не поможет, а только навредит. Они сочли целесообразным тайно сообщить Калонну самые компрометирующие отрывки из рукописи, дав понять, что автор откажется ее обнародовать, если министр проявит достаточно понимания.

Разъяренный, но осторожный, Калонн отправил в Берлин нарочного, пригласив Мирабо приехать для объяснений; тот не пожелал уезжать, не повидавшись с королем Фридрихом, здоровье которого ухудшалось на глазах. 19 апреля 1786 года Мирабо во второй раз вступил в Потсдамский дворец.

Несмотря на возраст и болезнь, Фридрих по утрам ездил верхом. Его старое тело съежилось в кресле рококо, из горла вырывались хрипы, потом дыхания стало не слышно, словно жизнь покидала его. Заметив посетителя, он как будто совладал с недугом; его стальная душа вернула твердость его речам.

«Невозможно вообразить себе более свежую голову и более любезную речь, — написал Мирабо госпоже де Нера, оставшейся в Берлине, чтобы присмотреть за сыном и собакой. — Очень трогательно видеть больного великого человека… Впрочем, этот необыкновенный человек будет царствовать до конца, а солнце отсрочит его конец. Скажу Дому, что мы очень мило поговорили о евреях и терпимости».

По иронии судьбы, последние слова Фридриха II, обращенные к Мирабо, были посвящены расовой проблеме в Германии.

С восхищением глядя на умирающего, Мирабо говорил себе, что после него величайшим человеком в Германии станет не его наследник-посредственность, а герцог Брауншвейгский, друг философов и Великий магистр масонского ордена.