Евгений Долматовский - Зеленая брама

Бывало и такое: сходил с автобуса (железнодорожная станция далеко отсюда) человек незнакомый, явно приез­жий... Разные появлялись гости, но как бы общий знаме­натель, рассказывают жители села, седина, а на лбу и на скулах — сразу не различишь — то ли морщины, то ли шрамы.

Незнакомцы оглядывались настороженно, держались сторонкой. Одного пионеры застали что-то откапывающим в глубине леса, а другой вошел без стука в крайнюю хату на Зеленобрамской улице, опустился на колени перед хозяй­кой, целовал ее старые жесткие руки, а слова ни одного выговорить не мог — захлебывался немым рыданием.

Хозяйка его не узнала: тогда, в августе, стольких пере­прятывали, переодевали, стольким промывали страшные раны, столько белья и рушников израсходовали на бинты.

Разве всех тогдашних, всех перебывших упомнишь?

Да и времени прошло много...

Запомнили, конечно, оставшихся после боев в селе, ставших подпольщиками да партизанами. Но и они с вой­сками ушли на запад после освобождения этих мест, ушли и уже не вернулись.

В этих красивых местах, на идиллических берегах реки Синюхи и в зеленой-презеленой Зеленой браме, жила еще смутная, как ночной туман, память о штыковых атаках на опушке, о раненых в исподнем и бинтах — в одной руке костыль, в другой — взведенная граната,— о комиссарах в кожаных тужурках, хрипло кричавших: «За мной! За Родину!»

Не забыли люди старшего поколения, как они по при­казу фашистов стаскивали трупы их солдат — горных еге­рей и штабелями складывали в грязи у дорог. Дождь почти не унимался в те дни, чернозем раскис до невозмож­ности.

Забыть нельзя, как жандармы с литыми металлическими бляхами на груди собирали израненных, шатающихся от голода красноармейцев, волокли за колючую проволоку, расстреливали безоружных.

Однако очень многое оставалось в тумане, в неопреде­ленности, в тревожном умолчании.

События в Зеленой браме толковались по-разному. Что это было — дикое побоище или героическая битва? Каково значение боев в Зеленой браме для того времени и для последующей нашей Победы? Что скажут о них потомки и почему молчат современники?

Вопросов возникало множество. Только все они как бы повисали в воздухе. Письмо из Верхневилюйска оказалось своего рода поворотным пунктом, толчком к созданию музейной экспозиции, началом многолетнего поиска.

Первым мне показал этот документ подчеркнуто спо­койный, исключительно сдержанный, неторопливый в дви­жениях учитель истории Дмитрий Иванович Фартушняк. Я еще не знал тогда, что он, именно он объединил своих учеников вокруг народного музея.

Поначалу Фартушняк показался очень молодым. Я даже составил для себя такую легенду: человек, не видевший вой­ны, вместе с ребятами, родившимися через двадцать лет после нее, знает куда больше меня про то, что здесь твори­лось в моем присутствии, и мне необходимо с их помощью разобраться в этом. Ведь я видел тогдашние события сквозь пропыленную марлю сползшей на глаза повязки, сквозь красный туман контузии.

Видел рукопашные схватки — они отпечатались в памя­ти, как древние барельефы. Видел гибель товарищей и смерть ненавистных врагов. Слышал проклятия и клятвы, хриплые призывы «вперед!» и сам проклинал и клялся... А все-таки насколько легче и счастливей тысяч судеб ока­залась моя судьба! И разве это не обязывает меня, остав­шегося тогда в живых, участника последующих победных битв — Сталинградской, Курской, Белорусской, участника освобождения Польши и штурма Берлина,— разве это не обязывает меня, одного из немногих, вырвавшихся из Подвысокого, постоянно помнить о горестных августовских днях сорок первого года? Разве не должен я сделать все от меня зависящее, чтобы та все еще не вполне проявленная страница истории четко и определенно проявилась для современников и потомков?

Кажется, такие же чувства владеют и директором на­родного музея, заслуженным работником культуры УССР Дмитрием Ивановичем Фартушняком. Я быстро разобрался в своей ошибке — учитель немолод, он из моего поколения. Не от него самого, от других людей мне удалось узнать, что подвысоцкий учитель истории воевал с рассвета 22 июня, был ранен, попал в плен, бежал, вновь воевал, освобождал страны Европы, заслужил орден Славы...

После Румынии, Венгрии, Австрии, Чехословакии, после прихода мира в Европу довелось Фартушняку воевать еще и на Дальнем Востоке.

Живая география, открывшаяся перед молодым истори­ком, разбередила в нем интерес к языкам. Изучение их стало постоянной потребностью, и теперь он владеет фран­цузским, немецким, английским, испанским, чешским, нор­вежским, болгарским, румынским. Школьный клуб интерна­циональной дружбы ведет переписку с детьми и юношами всех континентов, что не представляет трудности, так как Фартушняк свободно переводит любой текст, написанный латинским шрифтом,— я тому свидетель.

Получив высшее образование уже в послевоенные годы, Дмитрий Иванович, так же как и его якутский коллега М. А. Алексеев, нашел свое место в так называемой «глу­бинке». Здесь он тоже почтеннейший человек и кумир своих учеников. Да и не только здесь. Добрая слава о нем вышла далеко за пределы Подвысокого.

Вот что писал о подвысоцком историке знаменитый советский педагог Сухомлинский (богата Кировоградчина замечательными педагогами!): «Живет у нас в Кирово­градской области, в селе Подвысоком, учитель Дмитро Иванович Фартушняк. Преподает историю в десятилетке. Это чудесная личность. Перед ним снимают шапки все — от седого старика до маленького ребенка, уважая в этом человеке невиданное, без преувеличения, дивное богатство знаний. Дмитро Иванович изучил тысячу первоисточников из истории нашей Батьковщины и зарубежных стран. Проживая в селе, он самостоятельно овладел девятью язы­ками. Он в оригинале читает Шекспира и Сервантеса, Гете и Сент-Экзюпери. Уроки истории для его воспитанников стали настоящими праздниками...»

Между Якутией и Украиной, между Верхневилюйском и Подвысоким, между двумя беззаветными воинами, став­шими учителями, как между двумя полюсами, возникло магнитное поле дружбы, взаимодействия и, наверное, взаимообогащения. С 1963 года Фартушняк, его сотоварищи- педагоги и их ученики собирали материалы по истории села от древних времен, а с 1969 года к этому прибавилось восстановление картины отгремевшей здесь битвы в относи­тельно недавнее время — в августе сорок первого года. Перед глазами родившихся позже из-за туманной за­весы лет стала явственно проступать одна из невоспетых, необъясненных страниц истории Великой Отечественной войны.

Я приехал в Подвысокое, рассчитывая погостить там всего один день. Завтра уеду в Новоархангельск, в Новоукраинку и, может быть, никогда уже не вернусь на место своей несостоявшейся гибели. Пионеры Подвысокого будут по-прежнему писать мне по праздникам. Я постараюсь во­время поздравлять их... Но утолю ли я таким образом жгу­чую жажду узнать все, что еще можно узнать о происходив­шем на этих землях со мной и с моими боевыми товарищами летом 1941 года?