Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Упоминание здесь болгарского царя Симеона (893—927) легко можно было бы счесть довольно обычной для древнерусского летописания анахронистической неточностью (правителем Болгарии во времена Владимира был Самуил, 991— 1014) [164], если бы не одно обстоятельство: по имеющимся историческим сведениям, у Симеона была сестра по имени Анна {182} . После всего сказанного это совпадение уже не выглядит случайным. Очевидно, древнерусские писатели второй половины XI в. были убеждены, что успешный поход Владимира на дунайскую Болгарию закончился женитьбой князя на «болгарыне» Анне — сестре болгарского царя [165]и обращением Руси в христианство. Эта историческая концепция крещения Руси, надо полагать, была изложена в древнейшем летописном своде (вторая треть XI в.), но при дальнейшей правке летописи в духе «корсунской легенды» всякое болгарское участие в христианизации Русской земли было тщательно вымарано, дунайские болгары заменены волжскими, а «болгарыня» потеряла свое имя.

Теперь, установив абсолютную мифологичность личности «болгарыни», которую древнерусские родословные прочат в матери Борису и Глебу, посмотрим, какие существуют доводы в пользу того, что братья все-таки были рождены от брака Владимира с гречанкой Анной, сестрой византийских императоров Василия II и Константина VIII. Во-первых, за это говорит их происхождение от «благого корени» и «благородьныя крови». Затем, имеются косвенные указания на возраст братьев в 1015 г., из которых вытекает, что Борису в это время было не больше 20—22 лет («брада мала и ус, млад бо бе еще… аки цвет цветыи в уности своей»), Глебу — около 13— 15 лет («Сказание» влагает в его уста слова: «возрастом младствую» и уподобляет Борисова брата «колосу недозревшему» и «лозе, не до конца возросшей»; «детеск телом», — говорит о нем преподобный Нестор).

Таким образом, рождение как того, так и другого, несомненно, приходится на пору супружества Владимира и Анны. Со стороны последней к тому же было вполне естественно дать своему первенцу христианское имя Роман (в честь святого Романа Сладкопевца), которое носил также отец Анны, император Роман II. Наконец, тот факт, что древнерусский культ Бориса и Глеба довольно быстро, не позднее первой половины XII в., прижился в Византии [166], где к почитанию «чужих», тем более «варварских» святых всегда относились с неприязнью — достаточно вспомнить равнодушие, проявленное Византийской церковью к открытию в Херсоне мощей папы Климента, — может быть объяснен отчасти тем, что греки не забыли, кто на самом деле был матерью святых братьев. Конечно, косвенные данные не могут устранить всех сомнений, но ввиду очевидной легендарности «болгарской» родословной Бориса и Глеба мы будем придерживаться версии об их происхождении от «царицы Володимеровой Анны».

Христианизация княжего двора, сопровождавшаяся усвоением библейско-христианских представлений о царской власти, привнесла новые элементы в систему поведения князя как политической фигуры — теперь уже христианского государя, сюзерена, монарха милостью Божией. Так, исследования Десятинной церкви показали, что во время богослужений Владимир занимал с семьей особое место — на хорах, возносясь там над клиром и прочими молящимися, но пребывая ниже Бога, архангелов и пророков, изображенных в верхней части храма — на купольном своде и барабане {183} . Чеканка Владимиром собственной монеты (златников и сребреников), в свою очередь, ярко свидетельствует о новом понимании «кесарем» и «великим каганом Русской земли» своего политического достоинства, ибо денежная эмиссия была одной из важнейших регалий самодержавной власти (примечательно, что монетный выпуск Владимира, даже несмотря на катастрофическое ухудшение его качества, — явление исключительное для Восточной Европы конца X — начала XI в.). Вероятно, тогда же, при Владимире, под непосредственным влиянием Церкви и византийского окружения царевны Анны, мало-помалу прекратилась практика разъезда князей в полюдье, и этот родоплеменной институт, утратив свою языческую сущность, постепенно превратился в род внутреннего налога.

Полностью изжить патриархальные обычаи, однако, было нелегко, а в ряде случаев и невозможно, особенно в области властных отношений внутри самой великокняжеской семьи. Выше мы говорили о тех специфических даже для раннесредневекового общества принципах государственного (княжого) права Древней Руси, в основе которых лежало понятие семейного владения. Княжеский род выступал совокупным владетелем Русской земли или, лучше сказать, коллективным держателем княжения в ней, а члены династии были «пайщиками», имевшими свою долю в общем владении — княжении. Эта архаическая традиция сохранила полную силу и при Владимире, который выделил своим сыновьям часть государственной собственности (крупные волостные города) [167]и обеспечил им полноправное участие в государственном управлении (припомним формулировку церковного устава Владимира: «и яз сгадав с своею княгинею с Анною и с своими детми…»).

И все-таки христианство с его радикальным отрицанием языческой полигамии заставляло всех членов разветвленной княжеской семьи считаться с одним важным новшеством, грозившим разрушить устоявшийся порядок престолонаследия. Своим вступлением в христианский брак с греческой принцессой Владимир создал династическую коллизию, не имевшую прецедентов в истории матримониальных отношений русских князей, так как теперь с точки зрения византийского церковно-государственного права все прежние супружества Владимира приобрели характер незаконного сожительства. Тем самым сыновья, рожденные в этих браках, независимо от преимуществ родового старшинства, совершенно отстранялись от наследования великокняжеского стола, который отныне должен был принадлежать потомкам Владимира и Анны.

Не подлежит сомнению, что византийская царевна и ее окружение усиленно внушали эту мысль Владимиру, и их старания увенчались полным успехом. Нарушив вековую традицию передачи великого княжения в руки старшего сына, князь объявил своим наследником Бориса. По единодушному свидетельству древнерусских памятников, Владимир любил его более других сыновей и держал при себе, в чем еще СМ. Соловьев прозорливо усмотрел «намерение передать ему старший стол киевский» {184} . Сажая на великое княжение сына византийской «царицы», Владимир рассчитывал повысить политический престиж киевской династии.