Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Еще удивительнее, что Святополк, туровский князь, в день смерти Владимира внезапно обнаруживается в Киеве. Может быть, его заранее вызвали к постели умирающего Владимира? Но тогда почему он обретается в Киеве, а не на Берестовом? Впрочем, согласно Несторову «Чтению», Святополка в Киеве вовсе не было; но и конкретное местонахождение его не указано, читаем только, что, узнав о кончине отца, «Святополк… вседе на коня и скоро доиде Кыева».

Задумав устранить Бориса, Святополк едет подыскивать исполнителей в Вышгород, то есть в противоположную от Альты сторону. Убийцы ночью (!) безошибочно находят в степи шатер Бориса. Покинутый отцовской дружиной Борис все это время стоит на Альте, даже не пытаясь перебраться в соседний Переяславль, под защиту городских стен.

Глеб, напротив, демонстрирует чрезвычайную подвижность, которая, однако, вызывает не меньше вопросов, чем медлительность его старшего брата. Он держит путь верхом из Мурома в Киев через Смоленск [178], но до Смоленска добирается не по Окско-Клязьминскому междуречью, как это было бы естественно сделать всаднику, а долгой кружной дорогой вдоль верхнего течения Волги, что имеет смысл лишь при путешествии в ладье (в расчете доплыть до Вазузы, откуда рукой подать до верховьев Днепра). Далее Глеб с дружиной, послы Ярослава и подосланные Святополком убийцы чудесным образом сходятся практически в одно и то же время в одном месте (на Смядыне), причем Глеб, извещенный Ярославом о грозящей ему опасности, не уходит назад в Муром, не отдается под защиту Ярослава, не прячется в Смоленске, а заплывает в днепровский приток (иначе говоря, загоняет сам себя в тупик), где его и обнаруживают убийцы, опять-таки проявившие отменный нюх.

В самый последний черед Святополк вспоминает о Святославе, сидящем в «Деревах», то есть в непосредственной близости от Киева. Этот сын Владимира совсем не торопится к умирающему отцу, никак не реагирует на убийство Бориса и бежит «в угры» только после расправы с Глебом, а его убийцы, бросаясь за ним в погоню, проявляют завидную прыть.

Нет ни малейших оснований думать, что перечисленные подробности гибели младших сыновей Владимира взяты из исторического предания. Слишком многое говорит за то, что у зачинателей древнерусской письменной традиции о Борисе и Глебе не было под рукой никаких других исторических материалов, кроме могилы братьев в вышгородской церкви Святого Василия да церковных записей об их поминовении, где они, вероятно, значились лишь под своими крестильными именами [179]. Недостаток в источниках пришлось восполнить собственными фантазиями, вроде генеалогических изысканий относительно «болгарских» корней Бориса и Глеба, происхождения Святополка «от двою отцю» и проч., а также заимствованиями из западнославянской агиографии — житийных преданий о святом Вацлаве (Вячеславе), святой Людмиле и т. д. {190}

Слепое следование сомнительным извивам летописно-житийной интриги не было обязательным даже для современников, и, например, преподобный Нестор вообще убрал из своего «Чтения о житии и погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба» названия конкретных местностей, в том числе те, где братья приняли смерть, и посчитал, что несовершеннолетнему Глебу правдоподобнее будет не княжить в Муроме, а быть «при отце» в Киеве и погибнуть от руки убийц при попытке бежать «в ко-раблеце» на север. Разумеется, такое вольное обращение с летописно-житийным сюжетом было бы невозможно, если бы последний опирался на твердую историческую основу и общеизвестные факты.

Второе, что бросается в глаза, — это немотивированность действий главных героев летописной повести о Борисе и Глебе или несоответствие мотивации их поступков историческим реалиям начала XI в. Святополк злодействует, потому что он злодей по натуре. Борис и Глеб добровольно обрекают себя на смерть, идя до конца в своем послушании старшему брату («Не буди мне возняти руки на брата своего старейшего: аще и отец ми умре, то сь ми буди в отца место», — говорит Борис).

Однако на Руси конца X — начала XI в. власть старшего брата над младшими и даже отца над сыновьями отнюдь не была подобием монархической власти и никогда не переходила границы нравственно допустимого. В случае нарушения старшим братом своих «родительских» обязанностей по отношению к младшим братьям те имели полное право отказать ему в повиновении. Так когда-то поступил Владимир, так поступит и его сын Ярослав. Добровольная смерть Бориса и Глеба никак не могла быть их нравственным и политическим долгом. Морально-политическая идея безусловного послушания старшему брату созрела гораздо позже, в условиях княжеских распрей конца XI в., и была перенесена древнерусскими книжниками в прошлое в качестве политического урока для современников {191} . Эта назидательность особенно видна у преподобного Нестора, который заканчивает свое «Чтение о Борисе и Глебе» такими словами: «Видите ли, братья, коль высоко покорение, еже стяжаста святая к стареишу брату. Си аще бо быста супротивлися ему, едва быста такому дару чудесному способлена от Бога. Мнози бо суть ныне детескы князи, не покоряющеся старейшим и супротивящеся им; и убиваемы суть; ти не суть такой благодати сподоблени, яко же святая сия».

К тому же в случае с Борисом добровольная жертвенность его подвига обоснована единственно тем, что он каким-то непостижимым образом заранее узнает о готовящемся на него покушении, хотя Святополк оглашает свое желание избавиться от Бориса на тайном совещании с вышгородскими «боярцами», после чего убийцы немедленно пускаются в путь.

В-третьих, следует отметить откровенную литературность отдельных эпизодов и положений, причем литературность эта невысокого качества, так как многие линии повествования намечены вскользь или обрываются внезапно, без дальнейшей проработки. Таинственным манипуляциям с телом Владимира придано значение политической интриги: окружение князя во что бы то ни стало стремится скрыть его смерть от Святополка («Сказание о Борисе и Глебе», наоборот, приписывает намерение «потаить» кончину Владимира на Берестовом именно Святополку). Однако вся эта странная суета заканчивается тем, что княжеский гроб выставляют на всеобщее обозрение в Десятинной церкви. Надуманность истолкования данной ситуации в политическом ключе особенно хорошо видна на фоне последующих летописных сообщений, из которых явствует, что «потаение» тела умершего князя (положение во гроб?) перед погребением было традиционной частью древнерусского похоронного обряда [180], никак не связанной с политическим умыслом отдельных лиц.