Сергей Цветков - Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

Поход 1138 г. на Чернигов стал последним государственным деянием Ярополка Владимировича. 18 февраля следующего года он умер. Хотя система родового старейшинства и политическое главенство Киева при нем и оказались поколеблены почти до полного разрушения, в народной памяти и в летописях он остался достойным сыном своего великого отца, Владимира Мономаха, грозой степных варваров и последовательным противником междоусобиц, который «не хощеть пролияти крови християнские».

До какой степени расшатались основы старого династического порядка, обнаружилось сразу же после смерти Ярополка. Похоронив великого князя в церкви Святого Андрея [253] На территории Янчина монастыря. , киевляне с митрополитом 22 февраля 1139 г. торжественно встретили и посадили у себя старшего Мономашича, туровского князя Вячеслава Владимировича. Однако уже в начале второй недели его княжения, 4 марта, в ворота Киева громко постучался Всеволод Ольгович, пришедший из Чернигова вместе со своим родным братом Святославом (который, уйдя из Новгорода, обосновался в Курске) и двоюродным — Владимиром Давыдовичем. В ультимативной форме он потребовал от Вячеслава добром освободить киевский стол и в доказательство серьезности своих намерений поджег Копырев конец — западный район города. Вячеслав размышлял недолго, показав, что дорожит киевским столом не больше, чем переяславским, на котором его шесть лет назад тщетно пытался удержать Ярополк. Митрополит Михаил, прибывший по его поручению в черниговский стан, передал Всеволоду Ольговичу следующие слова князя-«половчина»: «Аз, брате, приидох зде [пришел сюда] по братии своей Мстиславе и Ярополке, по отец наших завещанию [254] В смысле: по старому обычаю. ; аще ли ты восхотел еси сего стола, оставя свою отчину, ино, брате, аз есмь мний тебе буду [то, изволь, я буду младше тебя]; но отъиди ныне Вышегороду, а аз иду в переднюю свою власть [в прежнюю свою волость, то есть в Туров], а Киев тебе». Всеволод освободил дорогу Вячеславу и на другой день, 5 марта, беспрепятственно занял опустевший киевский стол.

Свершилось непредвиденное, что разом опрокинуло все устоявшиеся представления о династическом порядке, родовом старейшинстве и отчинном праве. Черниговские Ольговичи, казалось навечно отстраненные Мономашичами от наследования старшего стола, сумели овладеть последним поверх всяких договоров и обычаев, одной лишь силой оружия. Четвертьвековая монополия Мономахова рода на великое княжение была нарушена, все усилия по удержанию Киева в отчинном владении одной династической линии пошли прахом. Характерно, что дерзкая выходка черниговских князей не вызвала возмущения у киевлян, которые приняли Всеволода Ольговича «с честью великой». В отношениях с княжеской властью Киев явно готов был двинуться по новгородскому пути. Все это, вместе взятое, свидетельствовало о глубочайшем кризисе древнерусской политической системы.

Всеволоду Ольговичу было не привыкать сгонять родственников со старших столов, ведь и черниговским князем он стал точно таким же манером, лишив княжения своего дядю Ярослава (см. с. 180). Но если тогда Всеволод мог действовать на свой страх и риск, то для того, чтобы занять и удержать за собой Киев, ему была необходима поддержка его родных и двоюродных братьев — Ольговичей и Давыдовичей. Это создавало для него дополнительную проблему, так как, бросая вызов могуществу Мономашичей, Всеволод вместе с тем не хотел допустить усиления собственной родни, боясь стать игрушкой в ее руках. Опасение быть зажатым между двух огней и сделало из Всеволода классического представителя политики «разделяй и властвуй» на русской почве, за что его так часто упрекали историки. Но мог ли он поступать по-другому? Едва ли, если учесть его страстное желание «самому всю землю держати».

Всеволод начал с того, что передал освободившийся черниговский стол не одному из своих родных братьев, а двоюродному — Владимиру Давидовичу, чем, само собой разумеется, перессорил их с ним насмерть. А чтобы крепче привязать к себе обиженных Ольговичей, он пообещал наделить их знатными волостями из числа отчинных владений Мономашичей. Но для этого, правда, надо было еще отнять эти земли у законных хозяев. Поэтому, едва воссев в Киеве, Всеволод уже «нача замышляти на Володимеричи и на Мьстиславичи, надеяся силе своей… и искаше под Андреем Переяславля, а под Ростиславом Мстиславичем Смоленьска, а под Изяславом Мстиславичем Володимеря [Волынского]».

В 1139 г. Всеволод послал войско против Изяслава Мстиславича, понуждая того уйти из Владимира-Волынского. Предприятие это не имело успеха: не дойдя до Горыни, Всеволодова рать чего-то испугалась и повернула назад («пополошившеся бежаша опять»). Сам Всеволод тем временем ополчился на Андрея Владимировича с тем, чтобы заставить его поменяться волостями с курским князем Святославом Ольговичем, которому по предварительной договоренности должен был достаться Переяславль. На дружинном совете Андрей решил стоять до последнего. «Лепьши ми [лучше мне] того смерть со своею дружиною на своей отчине и на дедине взяти, нежели Курьское княжение, — передает летописец его ответ великому князю. — Отец мой Курьске не сидел, но в Переяславли, и хочю на своей отчине смерть прияти. Оже ти, брате, не досыти всю землю Русскую держаще [если же тебе, брат, мало всей Русской земли], а хочешь и сей волости [то есть Переяславля], а убив мене тобе то волость [убив меня, возьми мою волость], а жив не иду из своей волости». Но Всеволод, по-видимому, не очень-то и хотел искать лучшей волости для своего брата. Во всяком случае, его поведение в этом походе выглядит весьма двусмысленным. Встав на Днепре, он предоставил Святославу Ольговичу одному сражаться с Андреем. Переяславцы храбро ударили на курские полки и побили их наголову. На следующий день Всеволод заключил с Андреем мир, не упустив при этом случая представить ему доказательство своих добрых намерений. Ввиду того что великий князь стоял на правом берегу Днепра, церемония примирения растянулась на два дня: первым клятву принес Андрей, а наутро целовать крест должен был Всеволод. Однако ночью по неизвестной причине загорелся Переяславль. Всеволод, еще не успевший связать себя никакими обязательствами перед Андреем, вполне мог воспользовался этим несчастьем, чтобы обратить ситуацию в свою пользу. Тем не менее он не только не сделал этого, но еще и похвалился перед Андреем своей добротой, послав на другой день сказать ему: видишь, ты был у меня в руках, а я не сделал тебе никакого зла. Читая это место летописи, трудно избавиться от впечатления, что Всеволод вовсе не горел желанием видеть Мономашича на курском княжении, а своего брата — на переяславском.