Георгий Катюк - Израиль, которого не было

В Юпитере видели не просто одного из богов, пусть даже и главного. Он казался чем-то большим. «Все полно Юпитером», — говорил Вергилий, выражая в этой формуле изначальную веру римлян. А другой поэт называл Громовержца «прародителем, матерью богов, Богом единым» (здесь и далее выделено мной. — Г.К.). Впоследствии языческий богослов Варрон пытался даже сблизить религию Юпитера с учением стоиков о мировой душе. «Он есть един, — писал Варрон о Юпитере, — и в то же время — все, ибо мир один и в нем одном все».

Разумеется, нельзя приписывать такого рода монистическую философию крестьянам Лациума. Им были малодоступны отвлеченные идеи, однако по существу Варрон довольно точно обрисовал суть старой латинской религии.

Божественное у римлян именовалось также Numen. Этим же словом обозначали не только высшее Начало, но и множество богов. На вопрос, откуда они появились, римлянин мог ответить примерно так: Numen дробится на бесконечные явления и события; колос и облако, вода и огонь, смелость и любовь, беда и удача — все это numina. Построением мостов через Тибр, выходом в поле, отпиранием дверей, началом войны, да и почти всем управляют специальные боги; одна только пора младенчества человека подведомственна сорока трем numina.

Подобное разложение единобожия свойственно многим религиям, но Рим и тут обнаруживает своеобразие. В то время как большинство язычников представляли себе богов человекоподобными, римляне долго противились антропоморфизму. Им казалось уместнее сохранять древнейшую символику фетишизма, нежели наделять богов чертами смертных. Юпитера, например, они чтили под видом кремня, Марса — под видом копья, Весту — в виде пламени. Тем самым как бы выражалась вера в Божество, пребывающее по ту сторону человеческого. Римлянин интуитивно ощущал здесь тайну , постичь которую люди не могут, если она не воплощается в конкретных явлениях.

Как бы ни называть этот взгляд: пантеизмом, демонизмом или полидемонизмом, главное в нем — благоговение перед сокровенной Сущностью вещей и сознание зависимости от нее. То воистину была религия «неведомого Бога». «Великий Юпитер, или каким именем повелишь тебя называть» — так в смирении обращался римлянин к Непостижимому…

…По мнению Теодора Моммзена, есть глубокий смысл в том, что греки, молясь, обращались к небу, а римляне — покрывали голову. Смирение и страх Божий пронизывали старое латинское благочестие. И тем не менее древнего римлянина трудно назвать мистиком.

Мистик ищет единения с Божеством, он устремлен за грань земного. Римлянина же высоты пугали, даже в религии он оставался приземленным прагматиком. Ему казалось достаточным верить, что все в мире объемлет Юпитер, или Нумен, и он хотел о нем знать лишь то, что касается обычной жизни людей, ее обстоятельств и нужд. Человеку, по словам Варрона, важнее всего помнить, «каких богов надлежит почитать публично, какие совершать каждому из них обряды и жертвоприношения». Разобраться в этом было непросто: древнейший перечень латинских божеств показывает, как велико было их число, а Варрон доводил его до тридцати тысяч. Иной раз, шутя, говорили, что в Риме больше богов, чем людей. Характерно притом, что об этих загадочных существах не знали почти ничего, кроме имен. Да и сами имена — Страх, Болезнь, Доблесть — указывали только на их функции. Это лишний раз подтверждает тот факт, что в богах римляне видели скорее проявления Единого, чем обособленные личности. Можно поэтому сказать, что у римлян, как и у индийцев, многобожие существовало рука об руку со своего рода монотеизмом.

В гробницах Лациума часто находили изображения хижин. И это не случайно, ибо в древности не храм, а дом был для римлянина главным местом богопочитания. Храмы появились позднее в результате чуждых влияний…

…Не только обитатели отдельного жилища, но и весь populus romanus, «римский народ», чувствовал себя единой семьей. Из нее исключались только рабы, на которых смотрели как на домашний скот. Кроме того, плебеи — крестьяне, переселившиеся в Рим из других областей, подобно греческим метекам, были сначала ограничены в правах. Совершать обряды могли только патриции , что являлось знаком их господствующего положения» [57] А. Мень. На пороге Нового Завета. М.: Эксмо, 2004. С. 737–740. .

Такой вот достаточно оригинальный взгляд. Взгляд больше философа, чем историка, что, впрочем, вполне оправданно из-за недостаточной освещенности темы фактами. Но, если приглядеться, никакого расхождения с общепринятой точкой зрения по этому вопросу взгляд этот не обнаруживает. Скорее, он ее дополняет. Нетрудно заметить, что представленная здесь религия напоминает христианский монотеизм, в котором Бог един в трех лицах. Здесь, правда, этих лиц, т. е. «проявлений Единого», по выражению Меня, больше, но сути это не меняет.

Но еще больше в ней другого сходства. «Старая латинская религия» в данной трактовке максимально приблизилась к «старому», т. е. саддукейскому иудаизму! О чем же еще может говорить высказывание о Юпитере как о «прародителе, матери богов, Боге едином»? А то, что римляне противились антропоморфизму, разве не сближает их с иудеями, для которых страшным грехом было нарушение заповеди «Не сотвори себе кумира», вытекающей как раз из запрета представлять бога в виде человека или животного?

А традиция накрывать голову во время молитвы разве не продиктована теми же установками, которым следовали и евреи? Я имею в виду стремление к сохранению Божьего инкогнито, из которого, кстати говоря, вытекает и запрет произносить имя Божье («не произноси имя Господа Бога твоего всуе»), также соблюдаемый римлянами («Великий Юпитер, или каким именем повелишь тебя называть»).

Как для иудея, так и для римлянина, Единый Бог — Бог неведомый, непостижимый, непознаваемый. Из этого как раз и следует отрицание антропоморфизма. Бога, которого никто не видел, нельзя представить человекоподобным. Никакой мистики, как правильно заметил Мень. Чисто научный подход.

А вот еще момент. «Разумеется, нельзя приписывать такого рода монистическую философию крестьянам Лациума. Им были малодоступны отвлеченные идеи, однако по существу Варрон довольно точно обрисовал суть старой латинской религии». Это объясняет возникновение стереотипа о «язычестве» римлян. Конечно, не «крестьянам Ла-циума», плебеям, выходцам из завоеванных областей Рима, были доступны идеи монотеизма. Так же, как позже и христиане из низов, они довольствовались народными обрядами, восходящими к анимистическим представлениям о духах стихий, лишь слегка приспособив их к господствующей религии, суть которой и сейчас не все еще понимают.

Позиция плебса и стала критерием, по которому стали оценивать римскую религию в целом.