Геннадий Семенихин - Космонавты живут на земле

-- А теперь, Иван, -- за завтрак с рыбцом, и ты мне расскажешь, что заставило пойти на эту подлость Сысоя Сизова.

-- Сначала я тебе немного про деда Телегу расскажу.

У них на загляденье получился завтрак. Рындин с настоящей сноровкой разделал отсвечивающую жиром рыбину, обложил ее на тарелке зелеными перышками лука, подвинул соль. От вареное картошки столбом вставал белый парок. Отыскалась и заветная бутылка кваса.

-- Оно бы, конечно, что-нибудь покрепче было бы более к месту, -усмехнулся полковник, -- но это, если бы не было впереди рабочего дня. Если бы вечером...

-- Вечером я уже буду в Москве, Егор, -- улыбнулся Дробышев, -- сойдет на дорожку и квасок. Он тоже под такого рыбца хорош. У нас не завтрак, а поэма!

-- Как ты сказал, чревоугодник? -- засмеялся Рындин. -- Поэма? А ведь верно. Картошка с огурчиками и лучком -- поэма. Квас холодный -- поэма. Рыбец -- и того больше. И вообще, дружище, я за то, чтобы находить эстетическое решительно во всем. Даже в этом перышке зеленого лука. Погляди, как на нем капелька играет. Будешь искать во всем красоту -- долго не состаришься. Ну, рассказывай теперь про деде Телегу. Как встретились?

-- Я бы заблудился сейчас в Ольховке, -- задумчиво признался Дробышев, -- совсем не такая. Помнишь, раньше -- село как село. Сто пятьдесят дворов. Центр на бугре. На окраине ставок небольшой. Повыше ставка дедово подворье -- "обитель купца первой гильдии", как он шутил. А дальше ветла у левады. Потом дорога в лес убегает. Дома под крышами соломенными -- как братья-близнецы. И каменых всего три. А вчера под вечер с твоим шофером въехал, глазами повел -- все новое. Школа, Дом культуры, кирпичный завод, два блочных дома со всеми удобствами. У колхозного правления садик с клумбами отгрохали сельчане. А на той улице, по какой нас раненых Кондратий Федорович сам вместо лошади на телеге тащил, теперь девчонки в капронах и самых моднейших кофточках щеголяют. Помнишь ту улицу?

-- Помню, -- негромко отозвался Рындин.

Полузакрыв глаза, он действительно вспоминал прошлое. И взрыв эшелона, и то, как они отходили. Было их всего четверо, и было условлено твердо, что двое из них, запалив шнур, уйдут в другую сторону от насыпи, а он и Дробышев -- в сторону Ольховки. Тех двоих надежных своих друзей они больше не увидели. Погибли. А они, раненные при отходе, достигли поросшей камышами узкой илистой речушки, выбиваясь из сил, долго брели по ее течению вверх, до самого рассвета отсиживались потом в густой куге, слушая то приближающийся, то замирающий лай немецких овчарок. У Рындина болело плечо, простреленное разрывной пулей, и, впадая в забытье, он стонал, а Дробышев умоляюще просил: "Ну, помолчи, Чалдон, совсем немного помолчи. Мы с тобой обязательно должны выбраться". На рассвете, сам обессиленный от потери крови, Дробышев вытащил товарища к окраинным ольховским избам. Кондратий Федорович Крыленко, крепкий высокий старик, давно их ждал. "Двоих сразу не донесу, -- зашептал он. -- А по очереди опасно. Светает быстро. Здесь бричка. Сидайте на нее, хлопцы, а я без коняки попробую обойтись".

Так и отвез их окровавленных, на свое подворье, за что и получил впоследствии у партизан и подпольщиков прозвище дед Телега. Вот какой была правда об этом удивительном молчаливом старике и селе Ольховка, где ныне по вечерам поют звонкоголосые девчата в капронах и парни в самых модных свитерах выходят к ним после страдной полевой работы на гулянку, а над крышами хат тонкими иголками встают телевизионные антенны.

-- Как же не помнить? -- повторил Рындин. -- Это же самое лавное в жизни... Продолжай, Иван, продолжай.

Дробышев сделал вид, что не заметил взволнованности полковника.

-- Так вот, Егор, село стало новым до неузнаваемости. Это факт. Только добрые старые дела в народе не забываются. Спрашиваю у первого же шпингалета, которому лет четырнадцать-пятнадцать от роду, не больше, где старый Крыленко проживает, а он мне без запинки так и режет в ответ: "Это вам партизанский дед нужен. Дед Телега?" -- "Он", -- говорю. Парнишка показал на новый домик под шиферной крышей. Мы развернулись и -- к зеленым железным воротам. И что же ты думаешь, Егор? Сам навстречу вышел.

-- Каков же? Я его действительно три года не видел. С тех пор как орден Отечественной войны первой степени вручал.

-- Белый как лунь. Около восьмидесяти уже. Но крепкий такой же, ни капельки не согнулся. Глаза только слезиться стали. Прищурился, на меня посмотрел и глуховатым баском своим: "До нас будете, товарищ майор?" -- "До вас", -- говорю. "А кто ж вы такой будете, чего-то не признаю". -- "А ты, -говорю, -- получше посмотри, дед Телега!" Он тогда попятился, еще раз прищурился и пошел на меня с растопыренными руками. "Ой, Иване, ой, дитятко мое неразумное! Воробышек! Вот ты какой вымахал!" Руки у деда еще крепкие, обнял -- кости захрустели. Растрогался дед. Достал из сундука солдатскую гимнастерку, орден Отечественной войны надраил да к ней привинтил. Внук его Федяша подошел с поля. Ты, Егор, его помнишь? Тихий тогда был, все к нам в подполье молоко да хлеб носил. Так вот отца его на фронте убили. А Федяшка давно уже не Федяшка, а тридцатидвухлетний молодец. В лучших трактористах на селе ходит. Жена у него Оксана на седьмом месяце дите носит. Словом, радости на полсела. До рассвета с Кондратием Федоровичем проговорили. Вот и всплыла полностью история с Павлом Костровым и Сысоем Сизовым. Когда дед Телега приготовился рассказывать, я его упросил на магнитофон записать, голос, говорю, твой на память сохраню.

-- Ну и что же он? -- засмеялся Рындин.

-- Полюбовно согласились, -- прищурился Иван Михайлович. -- Я эту пленку Володе и всем нашим космонавтам проиграю. А сейчас показывай, где у тебя розетка, и слушай нашего друга. Лечше его я все равно не расскажу.

Рындин помог майору включить магнитофон и оба с застывшими лицами, позабыв о завтраке, стали слушать чуть покашливающий старческий голос:

-- О Павле Кострове спрашиваешь, Воробышек? Как же, знавал его, даже очень хорошо знавал. И сынишку Володьку знавал. Шустрый был паренек, не знаю, где только он теперь. Павлик Костров был ровесником Сысоя Сизова, кулацкого сынка. От его батьки, Сизова-старшего, вся Ольховка трепетала. Из трех каменных домов самый лучший, что под железной крышей, ему принадлежал. Лучшие сенокосы в Ольховке чьи были? Сизовские. Пахотные земли чьи? Тоже его. Коров, свиней и прочей живности хоть отбавляй. А какую упряжку держал! Пронесется бывало на масленицу, все потом неделю вспоминают. Молотилку в последнее время завел даже. Стали в нашей Ольховке колхоз создавать -- и пошло тут все вверх дыбарем. Младший сын Сизова Данила в комсомол подался, от родного отца отрекся и на шахту к самому Алексею Стаханову наниматься поехал. Прямая дорога получилась у него и дальше. В кавалерию попал, против фашистов сражался и в честном бою голову свою честно сложил. Сын вот его, Петяшка, ныне в поселковом Совете председательствует. И тоже худого слова об нем не скажешь. Справный парень. Честный, самостоятельный. А Сысой -падалица. По пословице взрос: яблоко от яблони далеко не упадет. Кгм... кгм..."