Геннадий Семенихин - Космонавты живут на земле

Пленка зашелестела, и голос деда Телеги на несколько секунд пропал.

-- Прибавь громкости, Егор, -- попросил Дробышев.

И опять голос невидимого рассказчика возник в комнате.

-- А Сысой -- батина тень. Ни на шаг от отца-мироеда. Лучшая гармонь на селе -- у Сысоя. Шаровары, синим пламенем полыхающие, да жупан -- тоже у Сысоя. Деньги отцовы в обоих карманах всегда звенят. А когда молодой агроном Павел Костров влюбился в первую ольховскую певунью Настю Блакитную, встретил его однажды в тихом переулке Сысой, свинчаткой на ладошке поиграл, а потом самогонным перегаром в лицо дохнул и глаза зверские сделал: "Слушай, парень, отступись от Настьки, пока не поздно, по-хорошему тебя прошу. А не то на узкой дорожке не попадайся!" Но и Павлик был не из трусливого десятка. Бровью не повел в ответ на эти слова, лишь усмехнулся презрительно. "Чем грозишься, пустая башка! Люди уже и эсминцы и самолеты придумали, а ты все, как пещерный человек, свинчатку показываешь". "Я тебя и пулей угостить могу", -- пообещал Сысой. Павлик пожал плечами и говорит: "Ну что ж, давай поспорим, кто лучше стреляет". А в ту пору в нашей Ольховке действительно передвижной осоавиахимовский тир находился. Вот и пришли туда молодые парни. За Сысоем моментально хвост. Все гуляки-парубки, которых винищем угощал, выстроились. За агрономом -- дружки его по ликбезу, первые колхозники. Бравый Сысой был парубок -- ничего не скажешь: и осанкой вышел, и ростом гвардеец. Крепкие мускулы да зеленые насмешливые глаза. Их он на всех с презрением пялил. Послал он в мишень три пули -- двадцать восемь очков. У дружков до ушей улыбки. Кто-то затянул песенку обидную:

Под ногтями чернозем,

Цим-ля-ля, цим-ля-ля,

Это значит -- агроном,

Цим-ля-ля, цим-ля-ля,

Но Павлик Костров и тут обиды не выказал. Мелкокалиберное ружьишко этак легонько взял да на руке подкинул. "Эх, Сысой Гнатыч, -- говорит, -- хошь и хорошо ты стрелял, а все-таки не дюже точно. Только одну пулю в яблочко посадил, а две в черный круг послал. А для хорошего стрелка это все равно что за козьим молоком послать. Смотри!" И с этими словами наш дорогой агроном все три пули подряд в самое яблочко всадил. Ажник ахнули его ватажники. А Павлик демонстративно руки в карманы засунул, плюнул под ноги кулацкому сыну да еще раз уколол: "Вот как надо стрелять. А что касается Насти, так будет, как она захочет. Кого выберет из нас, тот на ней и женится". Потемнел Сысой, крикнул на прощанье: "Ну, ну! Подумай, пока не поздно над моими словами". Настя Блакитная вышла за агронома, и свадьба, дай бог память, была хорошей. А через неделю после их свадьбы кулака Гната Сизова выселяли из села. Агроном тоже принимал участие в раскулачивании, даже яму с зерном одну нашел на подворье у Сизовых. А потом, когда с комсомольской ячейки поздним вечером домой возвращался, кто-то пулю в него из обреза послал. Только не суждено, видно, было той пуле ему навредить. Мимо уха прожужжала. И еще говорили: будто, когда Сысой вместе с отцом на выселку выезжал, так передавал через своих дружков, что обиды своей ни за что не простит и даже под землей агронома разыщет, если тот раньше помрет. Вот она, кулацкая ярость, какая, Иване! Только на кого же он ее теперь направит? Костров, сказывают, или погиб, или пропал где-то без вести, о Насте тоже ничего в нашей стороне не слышно. Что же он, будет могилу, что ли, Павликову искать, чтобы на нее нагадить?"

Пленка кончилась, и голос деда Телеги растаял в устойчивой утренней тишине, наводнявшей все эти минуты комнату. Рындин, пытаясь скрыть волнение, долго и медленно набивал табаком трубку, а набив, отложил в сторону. От почти не тронутой картошки по-прежнему поднимался дымок, тольк был пожиже.

Два старых подпольщика, ставшие теперь чекистами, молча смотрели на этот дымок и одновременно думали о других, давно потухших, но незабываемых дымках партизанских костров.

-- Мудрый человек наш дед Телега, -- сказал наконец полковник, -- и до чего же это он метко насчет кулацкой неистребимой злости выразился и попытки даже могилу загадить.

-- Змея с вырванным жалом, -- жестко отметил Дробышев.

-- Змея, говоришь? Нет, дорогой Иван Михалыч. Ошибаешься. Такие, как Сысой Сизов, всего-навсего тени, исчезающие в полдень.

У генерала Мочалова была привычка: если в его кабинет набивалось сразу несколько человек, он выходил из-за стола и выслушивал всех стоя, причем в первую очередь тех, кто хотел как можно меньше задерживаться. Так было и в этот день. Придя на службу, генерал обнаружил, что в приемной его ожидают уже четверо: полковник Иванников, капитан Кольский, начальник сурдокамеры Рябцев и лаборантка Соня.

-- Здравствуйте, товарищи, -- бодро окликнул их Мочалов, чувствовавший себя необыкновенно свежим в это утро. -- Догадываюсь, что вы все ко мне. Проходите.

В кабинете он снял летную фуражку, поправил расческой волосы, хотя в этом не было никакой необходимости. Потом положил тонкую рабочую папку на стол и обернулся к вошедшим. Сразу же определил, что сначала выслушает работников сурдокамеры, -- по его мнению, они должны были оказаться самыми кратковременными посетителями. Затем займется комендантом гарнизона и последним предоставит слово начальнику штаба, у которого, должно быть, к нему дел побольше, чем у других. Распланировав все подобным образом, Мочалов уже готовился обратиться к Рябцеву, как вдруг дверь отворилась, и голос пятого посетителя громко прозвучал с порога:

-- Разрешите войти, Сергей Степанович?

Глаза генерала, ясные еще минуту назад, смотрели удивленно.

-- Иван Михалыч?! -- вскричал он. -- Собственной персоной. А как же Черное море и те самые двенадцать градусов воды, при которых вы рискуете плавать?

-- А-а, ерунда, -- засмеялся весело Дробышев и крепко пожал ему руку. -- Надеюсь, что в первой декаде июня этих градусов будет уже не двенадцать, а пятнадцать. Вы долго будете заняты?

Мочалов по веселому виду майора уже понял, что тот прибыл с какой-то доброй новостью и что новость эта касается "костровского дела", как он про себя и в разговоре с Нелидовым называл бумагу, касающуюся космонавта.

-- Вы не уходите, Иван Михалыч, -- поднял руку Мочалов, -- я быстро с товарищами разрешу все вопросы. Посидите.

Пришлось Дробышеву, сидя на диване, выслушивать все дела и просьбы, с которыми явились в это утро к генералу три офицера и лаборантка Сонечка. Мочалов был верен слову. В какие-нибудь двадцать минут он разрешил все неувязки и осложнения, подписал все бумаги, а Иванникову, пытавшемуся завести длинный разговор о методических неточностях в планировании тренировочных полетов, просто и вразумительно внушил:

-- Подработайте этот вопрос получше, Прохор Кузьмич. И докладную коротенькую набросайте. Мы потом с участием инструкторов и космонавтов обсудим.