Геннадий Семенихин - Космонавты живут на земле

-- Я бы хотел, чтобы вы пошли дальше их, Алексей Павлович, -- заключил Мочалов.

Главного терапевта военного госпиталя Володя Костров увидел лишь на четвертые сутки, когда прошел уже серию самых тщательных исследований. Перед обедом в шелковой синей пижаме сидел космонавт на койке, держа в руках раскрытую книгу. Дверь распахнулась, и в ней появился высокий прямой старик с зачесанными назад совершенно седыми волосами и такими же седыми пышными усами. Из-под поблескивающих на солнце стекляшек пенсне на Кострова глянули острые, быстрые глаза. Почему-то подумалось: носит этот старик пенсне просто так, для внушительности, зоркие же глаза его на самом деле прекрасно все видят без них. За спиной у старика стояла свита в белых халатах, и уже по одному этому догадался Володя, что перед ним -- большое начальство. Небрежно, словно кота за хвост, держал старик в правой руке длинную пачку лент-кардиограмм. Не отводя глаз от Кострова, он приблизился к его кровати и чистым, молодым голосом, в котором звучали, однако, повелительные нотки, спросил:

-- Майор Костров?

-- Так точно, -- подтвердил Володя и встал.

Старик протянул ему сильную, с узлами вен руку.

-- Генерал Трифонов. Будем знакомы.

Володя пораженно заморгал глазами. Перед ним стоял известный ученый. О его редкостных, фантастических на первый взгляд, исследованиях сердца ходили легенды. Старик продолжал внимательно его разглядывать.

-- Летчиков через мои руки прошло много. А вот с космонавтами дела еще не имел. Вы первый. Что читаете?

Володя молча закрыл книгу, показал ее серый переплет. Трифонов гулко расхохотался, и свита дополнила его сдержанными смешками.

-- "Граф Монте-Кристо". Сочинение господина Дюма... И вас устраивает это чтение?

Володя густо покраснел.

-- Простите, попалась под руки. К тому же я не слишком увлекаюсь художественной литературой.

-- Чем же вы увлекаетесь, молодой человек?

-- Интегральным и дифференциальным исчислением, товарищ генерал.

-- Скажите на милость! -- развел руками Трифонов. -- Тогда тем более непростительно. Запомните, что за свою жизнь человек в состоянии одолеть от трех до пяти тысяч томов. Только редкие индивиды перешагивают это число. А жизнь человеческая ох как коротка! Так что читать подобное второй раз -- это обкрадывать самого себя, мой друг. Хватило бы и одного чтения, состоявшегося в детские годы.

Костров спокойно ответил:

-- А если в детские годы оно не состоялось?

Главный терапевт снял пенсне и продолжал рассматривать своего собеседника уже... невооруженными глазами.

-- То есть как это не состоялось? Ерунда. Что же вы тогда делали в детстве?

-- Тушил зажигалки во время налета на город, стоял в очередях за хлебом по карточкам, на заводе после школьных уроков работал.

-- Гм... -- протянул Трофимов, -- это, между прочим, весьма вероятный вариант и оправдывающий подобную неразборчивость в чтении.

-- А потом еще и моя система заставила взять в руки "графа", -улыбнулся Володя. -- У меня Алька, сынишка, в третий класс ходит. Часто спрашивает про какую-либо книгу: хорошая или нет? А у меня обычай -- прежде чем сам не прочту, никогда сыну не скажу -- читай.

-- Хорошая система, -- дружелюбно произнес Трифонов. -- Да вы садитесь. Стоять устанете и опять на центрифугу не возьмут. -- И сам сел на стул. -Ну-с, а теперь рассказывайте, как это все произошло.

Подробный рассказ Кострова о последней неудачной тренировке на центрифуге он выслушал с пристрастием, часто прерывал вопросами. Потом проворчал в седые пышные усы:

-- Экстрасистола, экстрасистола... Любят у нас иногда разбрасываться терминами по поводу и без оного. Смотрел я все ваши показания и анализы. Организм крепкий, без изъянов. А представители вашей космической медицины на своем пытаются настаивать.

-- Так и я об этом говорю, -- подхватил приободрившийся Володя. -- Что такое наша космическая медицина? Это же еще дитя без глаз.

Седая голова главного терапевта вскинулась, и он неодобрительно буркнул:

-- Не согласен, майор... Вы сейчас человек, на космическую медицину обиженный, -- заговорил он вразумляюще, -- а стало быть, и не объективный. Это дитя, и с глазами, дорогой мой, и без рахита. На своих ногах далеко ушло от колыбели. Но что поделаешь, когда рождается новое, возможны и отклонения от правильного пути и оплошности некоторые. Надо их поправлять спокойно и терпеливо. Я как-то, не столь давно, спорил с одним из представителей вашей молодой науки. Человек способный, над кандидатской диссертацией работает. Так он пытался утверждать, что человеческий организм нельзя тренировать для перенесения перегрузок, а можно, мол, только выяснить его возможности к этому. А что такое "нельзя тренировать"? Если этот тезис распространить на вас, то вас и близко нельзя подпускать к центрифуге.

-- Вы шутите? -- затаив дыхание, спросил Костров.

-- Вышел уже из этого возраста, -- мрачно посмотрел на него Трофимов, -- что-то в последнее время не получается с юмором. Серьезно говорю. Носители этой теории считают, что если человек однажды не выдержал в сурдокамере высокой температуры, значит, так будет всегда. Сорвался на вестибулярных пробах -- ищи место в легкомоторной авиации. Я от этой отцветающей теории весьма и весьма далек. А поэтому считаю, что с вами попросту надо возобновить тренировки на центрифуге, но осторожно относиться к перегрузкам, потихоньку их вводить, а не так, как это вы попросили на последней тренировке.

-- Значит, вы скажете, что я снова должен быть допущен к занятиям в отряде? -- восторженно спросил Костров.

У генерала дрогнули седые усы.

-- Ну конечно же скажу. Иначе, кто за вас в космос полетит, молодой человек. Не граф же Монте-Кристо.

С учебником английского языка в руке вышел Алеша Горелов на осторожный вечерний звонок и обрадованно отступил, увидев на пороге улыбающегося Кострова.

-- Здравствуй, соседушка! Не разбудил?

-- Володя! Уже из госпиталя? Заходи, заходи, дружище.

Они обнялись, и Горелов потащил его в комнаты. Возвращение товарища настолько его обрадовало, что учебник английского языка был моментально заброшен. Алеша побежал на кухню "организовывать" чай.

-- Я инкогнито, -- улыбнулся Костров, -- никому еще, кроме родной женушки, не сказывался. Давай мою победу хотя бы чаепитием отметим. Снова к тренировкам допущен.

Над черной плитой уже шумел фиолетовый огонек газа. Алексей нарезал докторскую колбасу и ноздреватый швейцарский сыр, достал из шкафчика мед, масло, хлеб.

-- Видишь, я как настоящая домохозяйка, -- похвастался он, -- посмотри, как ажурно на стол накрываю.

-- Да уж куда там, -- лениво потянулся Костров. -- Чего проведать меня, лентяи, не приезжали?

Горелов остановился посреди комнаты с чашкой в руках, горько вздохнул: