Юлиан Семенов - Межконтинентальный узел

Словом, вывез я эту картину, вернулся в Москву счастливый, но сразу же замотался, даже письма Менарту не написал, мы на этот счет забывчивые, а зимою приходит конверт с черной каемочкой. Что такое?! Раскрываю, а там текст: "Дорогой друг, когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых... Завещаю немцам и русским дружество, а не вражду... Ошибся индийский мудрец, жаль, так много еще не сделано... Господь с тобою, и да сохранит он тебя в твоей нелегкой жизни..." Я потом уж узнал: у него рак был, и когда он в лесу в Шварцвальде заплакал, он от боли заплакал, а не от смеха...

Вчера вечером я встретился с его лечащим, вернее, лечившим врачом. "Его погубила последняя книга". - "Почему?!" - "Потому что ее з а м а л ч и в а л и, вы сами писатель, понимаете, что это значит. В его возрасте рак развивается п о л з у ч е, не так стремительно, как у пятидесятилетних, можно было пробовать облучение, биохимию, но тогда ему надо было остаться в клинике еще на месяц, а то и на два. Он спросил про операцию. Я ответил, что это нецелесообразно: мы же теперь ничего не скрываем от больного, новый метод, мобилизация всех сил человека на борьбу с недугом, расчет на сильных, а не на слабых... Я-то консерватор, но у нас нельзя отставать от того, что признано передовым, потеряешь клиентуру. Тогда Менарт поинтересовался, сколько времени, выполняя все мои предписания, он сможет продержаться... И я не выдержал, солгал ему: "Года два-три". Он очень рассердился: "Мне надо спасти книгу! Я убежден, что она поможет немцам и русским поверить друг другу! Два великих европейских народа постоянно враждуют, вместо того чтобы дружить! Изменись наши отношения к лучшему, изменится и позиция Вашингтона! Надо же думать о будущем! Скажите честно, я смогу поработать хотя бы пять-шесть месяцев?" И я ответил утвердительно, хотя знал, что ему отпущены недели..."

Менарт поблагодарил врача, составил свое прощальное письмо, размножил его на ксероксе, продиктовал адреса друзей, которым письмо надо было отправить после смерти, и начал турне по Западной Германии: читал лекции о своей книге, публично защищал свою концепцию, рассказывал правду о том, что читают русские, то есть каковы они есть на самом деле... Путешествовал - с морфием в портфеле - до того дня, пока не потерял сознание... А ведь он собирался в Женеву: "Я докажу послу Нитце, что русские действительно не хотят войны! С ними необходимо договориться! Нельзя так зоологически не верить великому народу с замечательной культурой..." И не успел... Как же он был бы нужен сейчас в Женеве, добрый и мудрый Менарт, познавший правду о нас лишь на восьмом десятке... Необратимость познания. Почему она заявляет себя так поздно?! Наверное, новые наблюдения, а Менарт умел наблюдать, когда ездил по Союзу...

Я не зря уехал из Женевы на те дни, что объявлен странный перерыв в работе совещания, Виталик... Я уехал п р и к о с н у т ь с я к Менарту, который стал для меня символом надежды, что диалог возможен. Мне очень грустно уезжать отсюда, это же окончательное расставание с недавним прошлым, а оно подобно детям, которые совсем еще недавно были маленькими, нежными, беззащитными, твоими, а пройдет время - годы так быстролетны! - и вот они уже личности. Готовы ли мы менять себя в отношениях с теми, кто недавно был к о м о ч к о м, а стал личностью? Ладно, ставлю точку и еду... Остановлюсь в Баден-Бадене, зайду в казино, проиграю десять марок, навещу девяностовосьмилетнюю графиню Кляйнмихель, которая ютится в сырой комнатушке, больная, слепая и полуголодная, и - в Женеву. Последние известия намеренно не слушаю, ищу на шкале приемника легкую музыку. Кто назвал эти милые мелодии, любимые людьми, "легкими"?

Привет тебе.

Письмо прячу в бумажник.

Передам в Москве. Привет Аришке, она у тебя чудо.

Степанов". Работа-VII

На аэродроме Ирину - как она и просила - встретил приятель, доктор Кирсанов, не заезжая домой, доставил ее в "Националь". Усмехнулся: "Там тебя благоверный ждет, праздничный ужин накрыл".

Славин погладил Ирину по щеке:

- Ты прекрасно загорела.

- Старалась, - ответила она, чуть откашлявшись, видимо, волновалась, чудачка, как пройдет встреча. - Жарилась на пляже с утра и до ночи.

Он заметил вокруг ее глаз белые морщинки: "Бедненькая, вот отчего она подолгу смотрелась в зеркало; но они так идут ей, эти нежные белые морщинки на загоревшем лице. Раньше их не было; когда мы встретились, у нее вообще не было ни одной морщинки..."

- Представляю, как тебе приходилось отбиваться от кавалеров, - сказал Славин.

- Да уж, - вздохнула Ирина, - совсем не просто. Теперь-то наверняка куплю обручальное кольцо...

- Тогда вообще прохода не будет, - вздохнул Славин. - Одинокая замужняя женщина, очень удобно... Чем тебя угощать? Самое лучшее, что есть в "Национале", это шницель по-министерски. Там в гарнире дают печеные яблоки фирменное блюдо, рекомендую...

Ирина взглянула в громадное окно: Манежная площадь была пронизана солнцем, в Александровском саду гуляли влюбленные, мамы с малышами, тишина и благость...

- Как красиво, боже ты мой, Виталик... Это же надо писать! Отчего с этой точки не сделано ни одного холста?

- Художников с мольбертами сюда не пускают, - ответил Славин. - Пол заляпают краской, а тут паркет уникальный...

- Можно заложить ковриками.

- Действительно, - согласился Славин.

- Ты отчего такой грустный? Из-за моего дурацкого письма?

- Я же, как ты просила в телеграмме, сжег его, не читая... Просто чуть устал, - ответил Славин, посмотрев на крайний стол, где расположилась японская делегация; Кульков сидел вполоборота к нему - лицо сосредоточенное, породистое, улыбка располагающая, несколько снисходительная; академик Крыловский казался рядом с ним добрым дедушкой, случайно приглашенным сюда: суетлив в движениях, норовит услужить соседям, смеется как-то странно, закидывая голову; седая шевелюра всклокочена, пиджачок кургузый, хотя отсюда видно, из какого дорогого, касторового сукна сшит; есть люди, которые не умеют носить вещи, - что бы ни надел, все будет сидеть мешком.

- Увидел знакомых? - спросила Ирина.

- Объясни, отчего женщина так все чувствует, а? Нет, правда, меня это чем дальше, тем больше занимает...

- Ты Люду помнишь?

- Это которая в очках? И с выдающимся бюстом?

- Да.

- Помню.

- Она сейчас со мною отдыхала, заглянула как-то вечером и грустно-грустно говорит: "У меня точное ощущение, что Ашот в эту минуту привел в нашу квартиру женщину..." Это ее нынешний друг, - пояснила Ирина, - скульптор, очень талантливый.

Ну, я и говорю, мол, позвони, закажи Москву. Она позвонила и спрашивает: "Ашот, ты меня любишь?" А он ей сухо ответил, явно был не один: "Нормально!" Люда в слезы, улетела в Москву. Никогда нельзя выяснять отношения...