Юлиан Семенов - Межконтинентальный узел

- Как зовут того человека, который контактировал с Ахмедом?

Граузе покачал головой:

- Хочешь принять эстафету? Похвально, только послушай доброго совета и не таскай под мышкой пистолет, детство это... Бандита головой ловят, а не оружием... Ты молодец, Курт, смелый парень... И вправду решишься раскопать то дело?

- Конечно.

- Молодец, - повторил Граузе. - Не зря ты мне нравишься... Только того человека пристрелили, Курт... Через день после того, как я доложил свою версию начальству...

...В кабинет заглянул дежурный (Граузе держал только один телефонный аппарат для связи с наиболее серьезной агентурой, все остальные перевел на дежурную часть, пусть туда звонят, если потерялась собачка или по ночам на чердаке слышны стоны).

- Инспектор, на пустыре возле Бауэрштрассе только что была пальба, наши машины уже выехали, не хотите взглянуть, что там случилось?

- Это на границе?

- Да.

- Придется посмотреть, а то газетчики потом замучают, обвинят в политическом бездействии... Едем, Курт, поглядим, а?

Журналисты уже были на месте; привычные вспышки блицев, микрофоны радиозаписывающей аппаратуры, алчный интерес в глазах; Граузе отказался комментировать событие; слишком уж тенденциозны были документы, обнаруженные в карманax убитых: один - палестинец, а другой - сицилиец, приехавший в Западный Берлин после трехдневного, как явствовало из штампа в паспорте, пребывания в Софии.

В машине, когда возвращались в полицию, Курт спросил:

- Шеф, а зачем вы отмалчивались? Это же факты... Тем более что в управлении им скажут обо всем сегодня вечером...

- Ну и пусть говорят, - ответил Граузе. - Это их дело... Только что они скажут им про того третьего, что сидел на чердаке? Его же не убили? И он не убивал никого - людей расстреляли из машины в упор... Посмотрим, что покажут отпечатки пальцев, взятые на чердаке, не зря же я там ползал на брюхе... "Выдержка, будь она трижды неладна, выдержка и еще раз выдержка!" 1

- Ты знал, что дело кончится убийством? - спросил Кузанни, сунув в карман пленки, которые передал в аэропорту Прошке; лицо его стало землистым, морщинистым, вмиг постаревшим. - Ты знал об этом заранее, Дим?

- Нет, - ответил Степанов, чувствуя внутри мелкую зябкую дрожь.

- Знал, - убежденно, с горечью сказал Кузанни. - И втянул меня в преступление... Но в отличие от твоей страны, где люди лишены права на слово, я, к счастью, живу в свободном обществе... И я расскажу обо всем, свидетелем чего стал... Мы могли помешать преступлению. Я и ты! - Он сорвался на крик. Но преступление свершено! Какой же я осел, а?! Старый доверчивый осел!

- Погоди, - сказал Степанов, - ты зря обижаешь меня...

- Осел, - повторил Кузанни, сокрушенно покачав седой кудлатой головой. Доверчивый осел, воспитанный на догмах христианской доброты и веры в ближнего! Правы наши: с русскими можно иметь дело, только когда ты силен и все знаешь наперед... Осел, затеял фильм про наших бесов! Да, бесы, верно, только ваши страшнее! Ты же растлен и растоптан! Ты марионетка в чужих руках, ты... Нет, надо строить ракеты, надо быть сильным, нельзя верить ни одному вашему слову! Господи, отчего же так поздно ты даешь прозрение!

- Погоди, - тихо, с трудом сдерживаясь, чуть не взмолился Степанов. - Ты сказал больше, чем позволено между воспитанными людьми... Погоди... Дай мне ответить... Я не знал, что все кончится так, как кончилось... Не знал, даю слово... Но я знаю, что тебе готова виза для полета в Москву. Тебе обещана встреча, которая, как мне сказали, все поставит на свои места... Пиши и снимай все, что хочешь, но только, пожалуйста, наберись сейчас терпения и ничего не публикуй хотя бы неделю. Повторяю, виза тебя ждет.

- Думаешь, я поеду в страну, которая знала о готовящемся преступлении и молчала?! Думаешь, я стану говорить с твоими костоломами? С теми, кто покрывает террористов?!

- Если бы они покрывали террористов, зачем я обратился к тебе? Зачем сказал, что готовится преступление? Зачем пошел с тобой к Прошке?! Зачем вывел тебя на ц е п ь?! Зачем посвятил во все это дело?! Если бы мы покрывали террористов, я бы не должен был говорить тебе ни слова!

- Я п о к а должен молчать, виза меня ждет?! Нет, дорогой русский коллега, мы решим иначе! Ты никуда не уедешь отсюда! Ясно?! Все то время, пока я должен чего-то ждать... А если ты убежишь, струсив, я все открою! Все! До самой последней мелочи!

"Какие "мелочи", - подумал Степанов, - о чем ты, Юджин? Мамы бранят своих детей за то, что они слишком верят людям. Моя старенькая ковыляет сейчас по своей улице Вавилова, ощупывая тротуар палочкой; катаракта, а операции боится - как-никак семьдесят девять... Сейчас-то я могу не согласиться с ней, старость - это беззащитность... Отец учил верить людям, и он был прав. Он прав был всегда и во всем. А как мне было трудно отстаивать себя перед мамой, когда был маленький... "Доктор Спок, доктор Спок" - только и слышал...

Комету Галлея будем рассматривать, к электрону подбираемся, а как воспитывать детей, по сю пору толком не знаем, а потому что это не призвание, а наука...

Я правильно делал, что верил и верю Славину. Если перестать верить друзьям, надо стреляться. Если у него что-то не с р а б о т а л о и случилось непоправимое - а ведь он везучий, баловень судьбы, - это может обернуться для него жизненной катастрофой; пятьдесят шесть - это тебе не тридцать, когда можно начать жизнь с нового листа..."

Степанов явственно представил его лицо, яйцеобразный череп, сведенный толстыми морщинами. У Бемби, когда Надя привезла ее из родильного дома, головка была в таких же морщинках. И черный чуб на макушке. Надя потом очень следила за волосами дочери... "Какая ерунда лезет в голову, - одернул себя Степанов, и снова мысли его вернулись к Славину. - Ведь он знает мой здешний телефон. Отчего не позвонит? Он же понимает, каково мне сейчас. Нет, лучше не думай об этом, - сказал себе Степанов. - О чем угодно думай, только не о том, что произошло. А попробуй! Сколько в твоем мозгу миллиардов клеток? И в них заложена информация; вот ею они и живут; теперь они твои владыки, а ты их подданный. Все. Точка. Заставь эти чертовы клетки переключиться на что-то другое. Заставь!" - взмолился Степанов, глядя на Кузанни, метавшегося по номеру, как разъяренный бык на Пласа де Торос в Памплоне после того, как его раздразнили афисионадо красными платками во время традиционной утренней пробежки...

Почему-то именно об этом празднике Сан-Фермина, который так п о н я л Хемингуэй, Степанов думал, когда висел в воздухе над Северным полюсом в маленьком "Антоне-два". Кажется, это была дрейфующая станция четырнадцать, а может, пятнадцать, какая разница? РП [руководитель полетов] Данилыч получил по рации на "подскоке" [ледяное поле рядом с дрейфующей станцией] приглашение от ученых прилететь попариться в бане: "Наш повар - он из "Асто-рии", гений кулинарного искусства - сделал сказочные табака с чесночным соусом! Как-никак День космонавтики! Пятнадцать минут лета, ребята!"