Жан-Пьер Шаброль - Пушка Братство

-- Вот проберет его жар до костей, он, глядишь, и поправится y меня,-твердит она Клеманс Фалль, которая подталкивает к той же печи своих четырех отпрысков, надрываrощихся от кашля.

Явился десяток, если не больше, национальных гвардейцев из 1-й роты, с улицы Пиа, и из 2-й роты, с улицы Рампоно, пришли по собственному почину, вооруженные и с полной военной выкладкой. Сложив ружья в козлы y ворот, они ждали, не понадобится ли их подмога.

Теплый воздух пропитался уже забытыми запахами винных паров, круживших голову, крепким духом угля и обрабатываемого металла, который режут, плавят, отливают, a он странно поблескивает. Люди хмелели также от гула разговоров, задушевных бесед, звяканья клещей, скрежета блоков, перестука деревянных кувалд по тонкому песку затвердевавшей опоки.

Только сейчас я заметил, что описываю, так сказать, задним числом в полнейшем беспорядке то, что тогда происходило, что там было перечувствовано, потому что, когда мы торжественно въехали в литейную, нагруженные лептой Бельвиля, опоку уже набивали землей. Hy и пусть, мне просто хотелось насладиться прелестью, сиянием этой ночи, удержать хотя бы частицу того, что делало ee такой прекрасной.

A мужчины -- мужчины толклись около печей, потом около бочонка с красным вином, и все вели себя терпеливо, уважительно, даже главные наши заводилы -- Нищебрат с Пливаром; все дружно сошлись на том, что вынуть затычку из бочки следует только тогда, когда начнут отливать нашу пушку. Надышавшись ашiетитнейшим запахом угля, разомлев в этом сказочном тепле, мужчины, не нашедшие применения своим силам, не зная, как послужить общему делу, сбегаля домой и принесли кто последний ломоть хлеба, кто чудом сохранив

шийся пяток картофелин, которые берегли в тайнике про черный день. Ho cerодня было просто немыслимо съесть их в одиночку, как эгоисту какому-то, прячась за наглухо закрытыми ставнями. И наконец, было принято решение заколоть последнего теленка, принадлежавшего господину Бальфису, мяснику, зажарить его в печи ЗS6 4 и угостить граждан литейщиков...

Мы въехали, стоя в повозке под красным знаменем, и сразу же воцарилась тишина. Женщины поднялись, покачивая на руках своих младенцев. A мужчины степенно подходили поближе. Тонкерель осведомился, действительно ли мы привезли недостающую бронзу, a Марта, трепеща всем телом, так она тянулась, чтобы стать выше, так хотелось ей хоть на минуту сравняться с нашей пушкой, Марта, стоявшая на передке повозки, как фигурка на носу корабля, чуть позади вашего Бижу, y которого от тешia и удовольствия даже кожа псдрагивала, Марта, не отвечая, указала рукой назад на двадцать наших мешочков, лежавших в два ряда, и в каждом мешочке было по двадцать пять килограммов маленьких бронзовых монеток.

Словко бы некое божество снизошло в этот храм металла и огня, некий дух, вдохновивший тупик, литейщиков, соседей, весь простой люд, собравшийся здесь: вот здорово! Очень даже здорово! Монетки пойдут в огонь, в таким образом душа Бельвиля переселится в душу его пушки "Братство".

Лавируя между канавами, тиглями, тележками, станками, наша повозка подъехала к печи Jv6 1. Там Бастико -- вновь обретенный Бастико! -подставляет спину, и ему взваливают на хребет первый мешочек весом двадцать пять килограммов. Стоя y литейного желоба, Барден подхватывает мешок за ушки и одниах движением вскидывает себе на спину. Фалль и Тонкерель, стоящие y печи, берут мешок, подносят его к тиглю, вокруг которого теснится целая орда. Литейщик с мастером осторожно опрокидывают мешок, и оттуда токенькой непрерывной струйкой течет бронза.

B минуты передышки, когда один мешок уже опорожнен, a другой еще не поднесли, когда стихает звяканье монеток, воцаряется такая тишина, что слышно довольное сопение младенчика Сидони, который, разомлев в тепле, спит себе и улыбается во сне.

Мы как зачарованные любовались этим бурлением, будто перед нами была колба алхимика. Коричневые, золотястые или черные монетiси на миг вновь приобретали утраченный блеск металла. Они набираются жизни, чтобы тут же исчезнуть. Монеты корчились, сворачивались, скрежетали и стонали, размягчались, спекались вместе, текли и взбухали, и их непрерывно помешивал литейщик Бавозе, старший рабочий при печи JMs 1. Ho для нас в эту струю, где сливалось двадцать бронзовых потоков, текли не просто монеты, умирающие в огне, a нечто несравненно большее: целые миры 6ед и радостей, улыбок и колебаний, порывов, усилий, столько минут и столько часов, столько лестниц, по которым карабкаешься на чердак или сбегаешь в подвал, столько лиц и столько личных драм, прошедших перед нами с той первой недели октября, когда мы начали сбор денег.

Когда Фалль с Тонкерелем вытряхнули в завораживающее кипение металла последний мешок, когда последние пять сантимов, застрявшие в складках холстины, исчезли в пламени, где им предстояло со славой перейти в иное качество, Марта воскликнула:

-- A теперь поди попробуй сказать, что это не наша собственная пушка!

Как и всегда в знаменательные минуты своей жизни, Марта испытывала потребность смотреть на происходящее сверхy. Поэтому мне пришлось последовать за ней сначала по обыкновенной лестнице, потом по узеньким металлическим мосткам, которые ведут к стеклянной крыше. Там мы устроились в каком-то уголке на выступе, образованном потолочными балками. Сидели мы, тесно прижавшись друг к другу. И тут Марта бросила на меня высокомерный взгляд, в котором явно читалось: "A теперь можешь любоваться моим народом!*

Перед нами, с этой колокольни, громоздился собор, храм жизни, где молитвой служит труд, где единственньш богом, подлинным богом, является народ.

B абсиде гигантские зубчатые колеса и хитросплетения приводных ремней, идущих к токарным и сверлильньш станкам, терялись в темноте. Чудодейственный механизм созидающего труда рабочих едва угадывался в тревожном полумраке, в каком издревле свершаются высшие замыслы. B боковых приделах часовенками были печи, и их пламя причудливо меняло тона, как церковные витражи,

пропуская слабое свечение зимнего солнца. Ho поперечным нефом, и хорами, и алтарем была сама печь M 1, разбрызгивающая вокруг себя бесценные лучи своей гигантской дароносицы. Над ней щетинился opеол пляшущих огней, a вместе с ними плясали по стенам неестественно вытянутые тени верующих.

Нет, вовсе не надменная базилика была под нами, забитая элегантной паствой, собравшейся на полунощную мессу. Скореe уж, скромная сельская церквушка в дни голода и бедствий Столетней войны, коrда при приближении наемных банд все жители искали тут убежища и запирались здесь на многие дни, иной раз и на многие недели, и единственным их защитником был Всевышний. B те времена под романскими сводами, разумеется, молились, но также и ели, пили, кормили грудью младенцев, умирали и рожали в доме божьем, превратившемся в дом народа. Тогда ребятишки так же резвились, с криками носясь по нефу; так же мужчины держали совет; так же, сбившись кружком, держа младенцев на руках, жались к теплым кирпичам женщины, как сейчас жительницы Дозорного, и тогда все так же парни потягивали винцо и закалывали тельца... Церковь уже не была храмом богачей и владык, a храмом бедняков, подлинным домом Распятого, и звучал в ней детский писк, вздохи, пьяные клятвы, все так же шумно перемалывали пищу челюсти, и все так же шумно проходил в глотку каждый кусок, a вместо ладанного духа плыли в ней испарения самой природы, нездоровое дыхание, запахи пота и влажного тряпья, удушливый смрад нечищенного стойла, aромат смиренных мук.