Жан-Пьер Шаброль - Пушка Братство

пули, лежащие в углублении ладони, пересчитывают их, пробуют на зуб, прежде чем аккуратно уложить. A ктонибудь непременно их снова вытащит и снова пересчитает, снова попробует, уложит еще аккуратнее. Наконец они начинают готовить оружие, затягивают песню. Ружья разбирают, смазывают. Примыкают штыки. По любому поводу хохочут, как дети.

Гюстав Флуранс и Жюль Валлес наблюдают за происходящим. Журналиста трудно сейчас узнать. После побега из тюрьмы Шерш-Миди он сбрил свою знамеяитую бороду.

-- Подумать только, что я должен объяснить им это,-- бормотал он,-сказать, что означает это "нет", что нужно сдать оружие в aрсенал, разойтись по домам как оплеванным, понурив башку и поджав хвост, сидеть за закрытыми ставнями, a пруссаки тем временем пройдут через заставы Парижа, через Триумфальную Арку!.. Эх, дьявол, ну как, как я заговорю об этом?

-- Начни издалека, поговори сначала о Бисмарке в белом кирасирском мундире, о Париже в траурных покрывалах, о тучах, которые проходят, о звездах, которые остаются, об уланах, о "Maрсельезе" Рюда... Сейчас, бедный мой Жюль, или никогда пришла порa пустить в ход оружие литературы!

Мы смотрели, как медленно удалялся Валлес. И сразу же услышали оглушительные приветствия: батальоны узнали знаменитого журналиста, главного редакторa "Кри дю Пепль*, да к тому же еще и капитана Национальной гвардии. И все эти патриоты устроили ему волнующий прием, они-то были убеждены, что великий Жюль Валлес явился сюда для того, чтобы встать во главе их отрядов и преградить путь пруссакам... Потом воцарилось молчание, и длилось оно долго, слишком долго.

Нам надо было волочить нашу пушку обратно в Вельвиль. За время нашего отсутствия арку починили да еще укрепили двумя согнутыми металлическими полосами, вмурованными в стену. Мы посовещались, впрочем, тут одного взгляда было достаточно: раз мы не пошли на пруссаков, зачем же нам осориться с господином Валькло?

Поэтому мы доволокли пушку до артиллерийского парка на площади Фэт и поставили ee в ряд за другими орудиями. И она осталась там, грустная какая-то, словно цапля, выставленная на позор среди лягушек.

На обратном пути мы узнали, что гражданин Жюль Валлес будет выступать в мэрии XIX округа, на улице Бордо.

Мы с Мартой бросились к Бютт-Шомону.

-- Я слышал, что многие из вас решились идти навстречу победителю и преградить ему путь.

Журналист обращался к национальным гвардейцам в самом разнопером обмундировании. B зал, где нельзя было продыхнуть от трубочного дыма и человеческих испарений, густо набились вперемешку бойцы различных батальонов.

-- Матрос не в силах остановить прибой! Самоубийство не выход для сильных духом...

Все головы тянулись в сторону ораторa. B этой необычайной тишине даже непристойный звук пищеварения ни y кого не вызывал смеха. Гдебеззлобнаянасмешка, где дерзкая бесцеремонность, еще недавно царившие в клубах?

-- Не "ctреляйте завтра, республиканцы! Не стреляйте, потому что, возможно, именно этого и ждут! Больше того, припрячьте свои пули! Закройте свои двери, свои окна, уши свои закройте! Не стреляйте, социалисты! Пуля, пущенная из окна, попадет в плечо, a луч идеи испепеляет весь мир и возжигает ответную идею!

Осипший голос Валлеса временами прерывался. Он охрип, 6егая целый день от пехотинцев к артиллеристам, уговаривая разрядить ружья, влbжить штыки в чехлы, обезвредить многие тысячи патронов и снарядов; и при этом его единственным оружием были слова, одни только жалкие елова, которые сами приходили на язык, которые он повторял с утра, те самые слова, от которых загорались глаза людей, сломленных усталостью и бессонницей, те самые жеваные и пережеванные слова, от которых еще порой зажигался взгляд Валлеса.

-- И не дай себя убить, трус -- герой, раз впереди еще много труда, много славных дел, раз существует не только родина в беде, но и Революция, которая грядет!

С Бютт-Шомона я уходил не в очень-то веселом настроении духа. Зато Марта что-то напевала, подпрыгивала, убегала вперед, кружила меня, возвращалась с легким смешком. Я остерегался спрашивать ee о причинах такого веселья. Наконец, не сдержавшись, она бросилась мне на шею, как накануне, и воскликнула:

-- Будущее за нанra, Флоранl

-- Это как сказать...

-- A ты хоть смотрел на наших парней, когда они слушали Валлеса?

-- Hy и что?

-- A то, что они стрелять не будут...

-- Как...

Она подхватила свои юбки, перепрыгивая через канаву.

-- Ни разу даже из пистолета не выстрелят. Хочешь пари?

Три повозки с Американского рудника катили по улице Мехико. Ho сейчас они были гружены не камнем, a людьми, полуштатскими-полувоенными. Белые блузы заправлены под красный шерстяной пояс, это каменотееы, пошедшие добровольцами в Национальную гвардию. Они не пели, не смеялись, даже не разговаривали. Просто дрешали, и головы их мерно покачивались.

-- И эти тоже?

-- И эти тоже стрелять не будут.

-- Пойми же, Марта, в таком городе, как Париж, всегда найдется хоть один сумасшедпiий...

-- Не найдется. Сейчас не найдется. Уж поверь лше, Флоран, я-то их хорошо энаю...

Мы повернули к дому. Губы мои сами складывались в улыбку. На улице Ребваль y ворот литейной братьев Фрюшан кучкой стояли рабочие и о чем-то беседовали, сдвинув лбы. Тонкерель, Маркай, Удбин, Сенофр и другие кивнули нам, но не прервали разговор.

-- Как это чудесно, Флоран!

-- Что чудесно?

-- To, что власть y наших, с Кордери.

Вдруг до нашего слуха донеслись какие-то странные механические вздохи. Марта сразу признала, откуда они-- на улице Туртиль на лесопилке снова заработала паровая машина. Тут Марта окончательно развеселилась.

Среда, 1 марта. Около полудня.

Ничто не шелохнется, ничто не зашумит в нашем тупике. Даже ветерок, налетающий с Куртиля, и тот пренебрежительно обходит нашу арку. B "Пляши Нога" застыли в неподвижности притихшие выпивохи. Никто не

проворчит, никто не вздохнет глубоко, с присвистом. Все навострили уши, будто могут расслышать отсюда, как пруссаки входят в Париж и триумфальным маршем шествуют по Елисейским Полям.

Кто-то прицепил обрывок черного крепа к красному флагу, который до сих пор еще держит статуя Непорочного Зачатья.

У стеклянных дверей виноторговца, привалившись плечом, стоит лейтенант Гифес и смотрит на голубовато-cepoe небо, подперев кулаком свою выхоленную бородку, недаром он каждый день аккуратно ee подравнивает. A позади сидят стрелки, поставив ружья между колен.

Bo вчерашней газете -- нынче утром газеты не вышяи -- некий журналист вещает: VПариж, этот град, факелоносец гуманитарных знаний, снова распят на кресте сынами Атиллы, принесшими ему все бедствия и страдавия..." Эти и подобные патетические заклинания просто не задевают слуха таких, скажем, Бастико или Пливара; все это яапыщенное славословие останавливается в пяти вершках от их ушей и вяло падает к их ногам. И однако ж эти идущие сомкнутым строем легионы, те, что Бастико и Пливар с трудом могут себе представить, маршируют прямо по их сердцам.