Григорий Джаншиев - Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1

См. речь проф. А. И. Чупрова в сборнике «25-летия Московского Юридического Общества». М., 1888. Развязный автор Современной России доводит свою злостную игривость до того, что называет земскую статистику «безобразием, имевшим целью возбудить крестьян против помещиков» (с. 196).

См. н. с. Безобразова, 505. —После городской реформы 1846 г. петербургское дворянство считало унизительным для себя видеть в городской думе рядом с купцами и лавочниками и т. п. людьми.

См. Т. V. Соч. Аксакова. С. 96.

«Пройдет много времени, писал Ю. Ф. Самарин 19 мая 1861 г. из Самары Милютину, – в течение которого мы будем двигаться вперед, но зигзагами». См. н. с. Лероа-Болье, 87.

русская Старина , 1891. IV, 173.

О цензурных ужасах николаевского времени мы имеем показание из такого благонадежного источника, как Ф. Булгарин, имя которого сделалось нарицательным. В 30-х гг. он писал цензору Никитенко: «Было время тяжкое, время Магницкого и Аракчеева, но ни одна моя статья в то время не была запрещена даже Красовским, и все романы прошли без помарок и без преследований. Ужели я сделался хуже? Господи Боже! хочу только правды и никогда не шел против видов правительства, что до сих пор было им признано. Почтенные господа цензоры, будьте справедливы! И для вас есть потомство!» Если Булгарин страдал от цензуры Никитенко, то еще хуже бывало от других цензоров.

Он жалуется Никитенко на Фрейганга, который цензировал Северную Пчелу: «Прошу вас покорнейше при свидании с Фрейгангом (из дружбы к Н. И. Гречу и ко мне) припомнить вашему товарищу (разумеется, только по цензурному комитету), что я и Греч не рабы г. Фрейганга, не отданы ему в услужение, и что мы не беззащитные сироты, которых можно угнетать в угоду кому-нибудь, а что г. Фрейганг делает с нами, это ужас! Только что принесли к нему Пчелу, тотчас за красные чернила, и пошел чертить, не обращая внимания на конец и выводы. Этого не бывало и при Магницком. Терпенье истощается»…

Это было в тридцатых годах. В сороковых цензура сделалась еще строже. В 1845 г. Булгарин печатал свои «Воспоминания» и, ужасаясь множеству цензурных вымарок, писал Никитенко: «Не обвиняю вас! Время!!! А мы, дураки и скоты, плакали во времена Магницкого и Рунича! Да это был золотой век литературы сравнительно с нынешним! Не завидую я месту Уварова в истории. А история живет, видит и пишет на меди! Имя Торквемады в сравнении с именем Уварова есть то же, что имя Людовика XIV в сравнении с именем Омара! Набросил на все тень, навел страх и ужас на умы и сердца – истребил мысль и чувство… Поневоле вспомнишь первую страницу из жизни Агриколлы Тацита: «Хотели бы лишить нас способности мыслить, как лишили средств говорить, если бы можно было заставить человека не думать, как можно заставить его молчать». Вовсе не гневаюсь на вас, смотря на этот букет заметок (цензорских), напротив, зная вас, столько же сожалею о вас, сколько и о себе! Amen!» Прошло несколько лет, и цензура Уварова была признана слабою, недостаточною; для наблюдения за печатью был образован так называемый Бутурлинский комитет, действия которого уже относятся к области социальной психиатрии.

Невозможно исчислить, что этими обезумевшими вандалами делалось с литераторами за напечатанные ранее, с разрешения цензуры, статьи. Какое нужно было животное отупение и притупление чувства законности, чтобы ссылать людей за действия, совершенные с одобрения законных властей? – В октябрьской книге Русс. Стар, за 1899 г. рассказан был один из таких случаев наглого попирания закона: академик К. С. Веселовский чуть было не пострадал за статью о жилищах рабочих в Петербурге. Случайное обстоятельство повернуло гнев свирепого изувера-ищейки в другую сторону, и Бутурлинский комитет сослал в Вятку М. Е. Салтыкова за повесть его, напечатанную в Современнике. До какого идиотского усердия доходил этот комитет при бар. М. Корфе, видно из следующего примера: в Северной Пчеле было напечатано стихотворение, обличавшее москвичей за шумные и неумеренные овации, какие тогда в Москве делали в честь знаменитой танцовщицы Фанни Эльслер. В этом стихотворении комитет по инициативе Корфа увидал недозволительное оскорбление для большинства москвичей, которые в балет не ходят, а отличаются преданностью и за нее не раз удостаивались монарших благоволений. В таком смысле комитет и представил свой доклад о преступных стихах. Между тем оказалось, что эти стихи напечатаны с предварительного одобрения самого Государя, и только шеф жандармов гр. Орлов забыл уведомить об этом Корфа. Доклад комитета был возвращен с надписью: «Напечатано с моего дозволения, как полезный урок за дурачество части московских тунеядцев». Государь сделал замечание гр. Орлову за его забывчивость и прибавил: «Зато комитет порядком погонял меня».

Известный цивилист Мейер в своей диссертации о залоге, вышедшей в 1854 г., чтобы обойти стеснительный закон о цензуре требовавший представления ученого сочинения в подлежащее ведомство, т. е. в Министерство юстиции, вместо Свода Законов вынужден был ссылаться на сочинения ученых (см. пред. к б изд. курс. Гражд. права Мейера). Рьяный консерватор, сотруд. Москвитянина, Дмитриев, в письме, напечатанном в Русской Старине 1899 г., писал о строгости цензуры в 1851 г. Цензура не пропустила двух стихотворений Дмитриева; он послал их своему приятелю и писал: «Мы живем точно до изобретения книгопечатания, т. е. должны переписывать, что получше, и посылать друг другу в рукописи, ибо позволяется только то, в чем нет мысли»…

Частью по своей бесхарактерности, частью под влиянием гр. Панина (см. Дневник, II. Т. 6 и след.) и других столпов дореформенного порядка, Норов довел печать до самого унизительного положения. «Гонение мысли, произвол невежд, – пишет в 1855 г. Никитенко, – сделали из цензуры съезжую и с мыслями обращались, как с ворами и убийцами». О цензорах он же пишет: «Елагин заведывал конюшнею у Шихматова, Ахматов, казанский помещик, делался цензором, потому что его начальник ему должен. Фрейганг считался самым придирчивым, а теперь он лучший, хотя сам нисколько не переменился» (см. Дневник, II, з, 5). Какие иногда требования предъявлялись к цензуре, можно судить по следующему случаю: при № 19 1858 г. Сын Отечества разослал картину парижских мод, на которой изображена женщина в платье, «украшенном вместо обыкновенных женских уборов крестами, подобно тому как изображаются они на церковных священных облачениях». С.-Петербургский митрополит Григорий просил воспретить «устройство означенных платьев». Генерал-губернатор Игнатьев отвечал, что воспрещение представляется неудобным, ибо многие таковые платья бывают привозимы из-за границы или по иностранным рисункам изготовляются в домашнем быту. Притом воспрещение сие дало бы повод к неуместной отговорке, что изображение уподобляется не церковному облачению, а математическому знаку умножения» (См .Колок., 1859 г.).