Арнольд Джозеф Тойнби - Исследование истории. Том I: Возникновение, рост и распад цивилизаций.

Тимурленк

Тимур подобным же образом потерпел крах в своей Трансоксании. Он потратил на бесцельные экспедиции в Иран, Ирак, Индию, Анатолию и Сирию те немногочисленные резервы трансоксанских сил, которые следовало бы сосредоточить на его собственной миссии по обеспечению мира для евразийских кочевников. Трансоксания была пограничной зоной оседлого иранского общества, отделявшей его от мира евразийских кочевников. В течение первых девятнадцати лет своего правления (1362-1380) Тимур занимался своим собственным делом в качестве хранителя границы. Сначала он отразил атаку кочевников Джагатайского улуса [699], впоследствии перешел в наступление против них и завершил завоевание своих владений, освободив оазис Хорезм на Нижнем Оксе от кочевников улуса Джучи. [700]Завершив эту огромную задачу в 1380 г., Тимур получил еще большее вознаграждение — ни больше, ни меньше, как наследие великой евразийской империи Чингисхана, поскольку во время Тимура кочевники отступали на всех участках вдоль пространной границы между пустыней и возделанными землями. Следующей главой в истории Евразии должно было стать состязание между оправлявшимися после поражения оседлыми народами за наследие Чингисхана. В этом состязании молдаване и литовцы находились слишком далеко, чтобы иметь шансы на выигрыш, московиты были преданы своим лесам, а китайцы — своим полям. Казаки и трансоксанцы были единственными конкурентами, которым удалось обжиться в степи, не вырывая с корнем оседлых оснований своего собственного образа жизни. Из двух конкурентов трансоксанцы, казалось, имели больше шансов. Кроме того, что они были сильнее сами по себе и находились ближе к центру степи, они также были первыми на поле. В то же время как последователи сунны они имели потенциальных приверженцев среди оседлых мусульманских обществ, которые были аванпостами ислама на противоположном берегу [Евразийской] степи.

На какой-то момент показалось, что Тимур оценил эту возможность и решительно ухватился за нее. Однако после нескольких отважных и блестящих предварительных шагов он повернулся в противоположном направлении, направив свои войска во внутренние районы иранского мира и посвятив почти все оставшиеся двадцать четыре года своей жизни ряду бесплодных разрушительных кампаний в этой части света. Размах его побед был столь же поразителен, сколь самоубийственны их результаты.

Это сведение Тимуром результатов своей деятельности на нет является высшим примером самоубийственности милитаризма. Его империя не просто не пережила его, но и лишилась каких бы то ни было позитивных последствий. Ее единственное заметное последствие является всецело негативным. Сметая все, что было на его пути, в безудержном стремлении к своему собственному уничтожению, тимуровский империализм попросту образовал политический и социальный вакуум в Юго-Западной Азии. Этот вакуум в конечном итоге привел к столкновению Османов и Сефевидов [701], что нанесло раненому иранскому обществу смертельный удар.

Потеря иранским обществом наследия кочевнического мира проявилась прежде всего в области религии. На протяжении четырех столетий, завершающихся временем Тимура, ислам постепенно утверждал свою власть над оседлыми народами, жившими по побережью Евразийской степи, и завоевывал самих кочевников, где бы они ни вторгались из степи в область возделанной земли. К XIV столетию, казалось бы, ничто не могло воспрепятствовать превращению ислама в религию всей Евразии. Однако после того, как деятельность Тимура завершилась, продвижение ислама в Евразии остановилось на мертвой точке, а два столетия спустя монголы и калмыки были обращены в ламаистскую форму махаянского буддизма. Этот поразительный триумф окаменевшего реликта религиозной жизни давно умершей индской цивилизации дает представление о том, до какой степени упал авторитет ислама в оценке евразийских кочевников в течение двух столетий, прошедших со времени Тимура.

В политическом плане иранская культура, которую Тимур сначала защищал, а затем предал, оказалась в равной мере несостоятельной. Оседлыми обществами, осуществившими в конечном итоге подвиг политического приручения евразийского кочевничества, были русские и китайцы. Эта окончательная развязка монотонно повторявшейся драмы кочевнической истории стала предсказуемой, когда в середине XVII столетия христианской эры казаки, состоявшие на службе Московского государства, и хозяева Китая — маньчжуры — столкнулись друг с другом, пробираясь в противоположных направлениях вдоль северного края степи, и вступили в свою первую битву за господство над Евразией неподалеку от родовых пастбищ Чингисхана в верховьях Амура. Спустя столетие было завершено расчленение Евразии между этими конкурентами.

Странно, но если бы Тимур не повернулся спиной к Евразии и не направил бы свои войска на Иран в 1381 г., то нынешние отношения между Трансоксанией и Россией могли бы быть прямо противоположны тем, которые существуют в настоящее время. В этих гипотетических обстоятельствах Россия сегодня могла бы оказаться включенной в состав империи, по своим размерам почти такой же, как нынешний Советский Союз, однако с совершенно иным центром тяжести. Она могла бы оказаться в составе Иранской империи, в которой Самарканд управлял бы Москвой, а не наоборот. Эта воображаемая картина может показаться странной, поскольку реальный ход событий на протяжении четырех с половиной столетий был совершенно иным. Однако, по крайней мере, открылась бы столь же странная картина, если бы мы проложили альтернативный курс западной истории, исходя из предположения, что менее жестокое и фатальное отклонение военной мощи Карла Великого оказалось бы столь же гибельным для западной цивилизации, сколь отклонение Тимура — для иранской. По этой аналогии мы должны были бы изобразить, что Австразия подчинена венграм, а Нейстрия — викингам во мраке X столетия. Центр империи Каролингов оставался бы после этого под варварской властью вплоть до XIV в., пока не вмешались бы османы, для того чтобы навязать меньшее зло чужеземного господства над этими заброшенными окраинами западно-христианского мира.

Однако величайшее из разрушительных деяний Тимура обернулось против него же самого. Он обессмертил свое имя ценой вычеркивания из памяти потомков всякого воспоминания о делах, которые можно было бы вспомнить как хорошие. У многих ли народов христианского или исламского мира имя Тимура вызывает в памяти образ защитника цивилизации против варварства, приведшего духовенство и народ своей страны к тяжелой победе в результате длившейся девятнадцать лет войны за независимость? Для подавляющего большинства из них имя «Тимурленк» или «Тамерлан» ничего подобного не означает. Оно напоминает о милитаристе, совершившем столько ужасов на протяжении двадцати четырех лет, сколько последние пять ассирийских царей совершили за сто двадцать. Мы думаем о том чудовище, которое стерло с лица земли Исфару в 1381 г., возвело из двух тысяч пленников живой холм, а затем обложило его кирпичами в 1383 г. в Сабзаваре, сложило из пяти тысяч человеческих голов минареты в Зири в том же году, сбросило лурских узников в пропасть живыми в 1386 г., убило семьдесят тысяч человек и сложило из голов убитых минареты в Исфахане в 1387 г., убило сто тысяч пленников в Дели в 1398 г., заживо зарыло в землю четыре тысячи христианских воинов гарнизона Сиваса после их капитуляции в 1400 г. и построило двадцать башен из черепов в Сирии в 1400 и 1401 гг. В сознании людей, которые знают о нем лишь по подобным его делам, Тимур заставляет смешивать себя с великанами-людоедами из степи — Чингисханом, Аттилой и им подобными, против которых он вел священную войну в первую и лучшую половину своей жизни. Неразумная мания величия этого одержимого желанием убийства душевнобольного, чьей единственной мыслью было потрясти воображение человечества своей военной мощью и ее ужасным употреблением, блестяще выражена в гиперболе, которую английский поэт Марло вложил в уста своего Тамерлана: