Алексей Щербаков - Декабристы. Беспредел по-русски

Второе. Если восстание проваливается – его будут подавлять. И чем больше безобразий устроят мятежники на площади – тем лучше для тех из заговорщиков, кого на площади не окажется. Ведь как, по логике, должен был бы вести себя Николай? Тут же, не теряя времени, бросить на восставших войска. В таких заварухах пленных, как правило, не берут. А значит – СВИДЕТЕЛЕЙ МЕНЬШЕ ОСТАНЕТСЯ. Легче будет «отмазаться» в случае чего. Это, мол, не я, это они. Не для этого ли были все его рассуждения вроде «умрем за свободу»?

Может, и Трубецкой ждал именно такой развязки? Кто же знал, что Николай проявит такой (почти невероятный) гуманизм?

Итак, первыми из правительственных войск на площади показались кавалергарды. Благо их казармы находились рядом. Встав у ограждения строящегося Исаакиевского собора, они стали ждать распоряжений начальства.

Интересно, что в рядах кавалергардов стояли как минимум трое членов Северного общества – поручик Иван Анненков, корнеты Дмитрий Арцыбашев и Александр Муравьев [15]. К восставшим они не перебежали. Командовал кавалергардами Алексей Орлов [16], родной брат видного декабриста. Может, потому и атаковали они так вяло.

Около часа подходит Морской экипаж, потом и гренадеры. Гренадеры – в два этапа. Это был критический момент восстания. Именно тогда декабристы все-таки МОГЛИ победить.

Вот как об этом рассказывает Николай Павлович: «Сам же, послав за артиллерией, поехал на Дворцовую площадь, дабы обеспечить дворец, куда велено было следовать прямо обоим саперным батальонам – гвардейскому и учебному. Не доехав еще до дома Главного Штаба, увидел я в совершенном беспорядке со знаменами без офицеров Лейб-гренадерский полк, идущий толпой. Подъехав к ним, ничего не подозревая, я хотел остановить людей и выстроить; но на мое «Стой!» отвечали мне:

– Мы – за Константина!

Я указал им на Сенатскую площадь и сказал:

– Когда так, – то вот вам дорога.

И вся сия толпа прошла мимо меня, сквозь все войска, и присоединилась без препятствия к своим одинако заблужденным товарищам. К счастию, что сие так было, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца, и участь бы наша была более чем сомнительна. Но подобные рассуждения делаются после; тогда же один Бог меня наставил на сию мысль.

Милосердие Божие оказалось еще разительнее при сем же случае, когда толпа лейб-гренадер, предводимая офицером Пановым, шла с намерением овладеть дворцом и в случае сопротивления истребить все наше семейство. Они дошли до главных ворот дворца в некотором устройстве, так что комендант почел их за присланный мною отряд для занятия дворца. Но вдруг Панов, шедший в голове, заметил лейб-гвардии саперный батальон, только что успевший прибежать и выстроившийся в колонне на дворе, и, закричав: «Да это не наши!» – начал ворочать входящие отделения кругом и бросился бежать с ними обратно на площадь. Ежели б саперный батальон опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были б в руках мятежников, тогда как занятый происходившим на Сенатской площади и вовсе безызвестный об угрожавшей с тылу оной важнейшей опасности, я бы лишен был всякой возможности сему воспрепятствовать. Из сего видно самым разительным образом, что ни я, ни кто не могли бы дела благополучно кончить, ежели б самому милосердию Божию не угодно было всем править к лучшему».

А на площади стало шумно и людно. По периметру сгруппировались многочисленные зрители. Кроме кавалергардов, правительственных войск не было. Они только подтягивались. Зато появился генерал Милорадович. Он подлетел к манежу на санях, там пересел на кавалергардскую лошадь, подъехал к каре восставших и стал уговаривать их разойтись. Как мы помним, в период междуцарствия генерал занимал непростую позицию; он – возможно, в силу искреннего убеждения – сыграл на руку мятежникам, фактически вынудив Николая присягнуть Константину: «Император не может передавать власть по духовному завещанию». Другое дело, что эти мысли ему могли ненавязчиво внушить добрые люди…

Однако Милорадович был старым боевым генералом и привык подчиняться приказам. Вопрос решился: новая присяга принята. А мятеж – это непорядок, который он, как губернатор Петербурга, должен прекратить.

Милорадович обратился к восставшим с речью. Он знал, что в войсках его любят, и говорил с солдатами по-свойски. Упрекая их в измене, генерал, между прочим, сказал, что и сам предпочел бы видеть императором Константина, но что делать… Поэтому кончайте, ребята, свою волынку.

Первым к генералу бросился Оболенский, который, начав с предложения удалиться, внезапно перешел к активным действиям и легко ранил Милорадовича штыком в ногу. И тут грянул выстрел Каховского. Генерал зашатался, припал и начал сползать с коня. Его отнесли в манеж, где около четырех часов дня он умер. До самого конца он благодарил Бога за то, что смертельную пулю выпустил в него не солдат.

Вот так: всю жизнь говорил, что пуля для него не отлита, без единой царапины прошел десятки страшных сражений. И никак не ожидал погибнуть вот таким вот образом.

Между тем продолжали подтягиваться верные Николаю войска. В результате на площади встали следующие правительственные силы: Преображенский, Финляндский и Кавалергардские полки, а также оставшаяся верной часть Московского полка. Позже подошел и Семеновский полк. У императора было около девяти тысяч человек. Вполне достаточное соотношение сил для успешной атаки. Но Николай медлил…

Стандартное объяснение: царь не решался атаковать, поскольку не был уверен в надежности своих войск.

А с чего бы ему не быть уверенным? Он спокойно находился среди них с малолетним сыном на руках – будущим императором Александром II. К тому же Николая можно обвинять в чем угодно, но только не в отсутствии личного мужества. В 1831 году, во время «холерного бунта», он, стоя в открытой коляске без всякой охраны, успокаивал обезумевшую полупьяную толпу, наполовину состоявшую из воров и бомжей с Сенной площади [17].

Так что более правдоподобным выглядит объяснение, что он «не хотел начинать свое царствование с крови».

Так или иначе, Николай продолжал попытки решить дело миром. Для начала к нему послали Якубовича, который явился вроде бы каяться. Николай Павлович в своих записках вспоминал это так: «В сие время заметил я слева против себя офицера Нижегородского драгунского полка, которого черным обвязанная голова, огромные черные глаза и усы и вся наружность имели что-то особенно отвратительное. Подозвав его к себе, узнал, что он Якубовский, но, не знав, с какой целью он тут был, спросил его, чего он желает. На сие он мне дерзко сказал: