Марлис Штайнер - Гитлер

Гитлер признавал, что после покушения физически стал чувствовать себя хуже. Офицер связи с СС Герман Фегелейн, женатый на сестре Евы Браун, утверждал, что все жертвы покушения перенесли легкое сотрясение мозга. Гитлер, в частности, теперь отказывался выступать перед десятитысячной толпой: «…вдруг у меня закружится голова или я потеряю сознание. Даже при ходьбе мне приходится собирать все свои силы, чтобы не шататься. Но, разумеется, если все рухнет, я пойду на все что угодно, мне плевать, я сяду в одномоторный самолет на место наводчика, чтобы меня поскорее убили».

Дурные новости сыпались как из рога изобилия. На востоке советские части достигли Вислы; нефтяные месторождения Галисии были потеряны, Румыния сдалась, 15 августа союзники высадились на Лазурном Берегу. 25-го Леклерк на танках ворвался в Париж; союзники взяли Шалон, Реймс и Верден. Затем Гитлеру стало известно, что фельдмаршал фон Клюге, командующий Западным фронтом, и даже Роммель были в курсе готовящегося заговора; обоим пришлось покончить с собой. Оба перед смертью – Роммель 15 июля, а фон Клюге в прощальной записке от 28 августа – заявили, что пришло время делать политические выводы из сложившейся ситуации.

Но Гитлер не собирался прекращать борьбу. Он все еще надеялся на какие-то успехи. 31 августа он предрекал, что «вскоре трения между союзниками достигнут такой интенсивности, что раскол станет неизбежен». Он видел свой долг в том, чтобы «ни в коем случае не терять головы» и изыскивать все новые «ресурсы и средства. Мы должны вести бой до тех пор, пока, как сказал Фридрих Великий, один из наших проклятых врагов не устанет нас преследовать, и тогда мы добьемся мира, который обеспечит немецкой нации существование на пятьдесят или сто лет вперед и который прежде всего ни на секунду не запятнает немецкую честь, как это произошло в 1918 году». И добавлял, что, если бы он погиб в результате покушения 20 июля, это освободило бы его от всех забот, бессонницы и нервных расстройств: «Какая-то доля секунды, и ты от всего отрешаешься и получаешь вечный покой».

Этот текст доказывает – если еще нужны какие-то доказательства, – что Гитлер по-прежнему верил, что творит историю: «Тот, кто не имеет антенны, чтобы чувствовать ход истории, подобен человеку без слуха, без глаз и без лица». Он не желал понимать, что уроки истории не могут быть применимы в совершенно новых обстоятельствах. Ему казалось очевидным, что, будь у немцев в 1918 году несколько лишних танков и побольше боеприпасов и не пади их моральный дух так низко, они не проиграли бы войну, поскольку враг был истощен не меньше; если он в конце концов победил, то лишь потому, что сохранил дыхание; из всего этого следовал вывод: надо производить новое оружие, оказывать сопротивление и стараться выиграть время.

Геббельс, особенно тесно сблизившийся с Гитлером после покушения, 2 сентября записал: «Сейчас американцы демонстрируют нам такую же молниеносную войну, какую мы вели против французов и англичан в 1940 году. Фюрер до двух часов ночи спорил с военными советниками о неотложных мерах, но, боюсь, он, во-первых, оперирует дивизиями, которых или не существует, или они существуют лишь частично, а во-вторых, командиры вермахта на Западном фронте, прежде всего командиры дивизий, не желают воевать. Знакомый мотив: когда командиры больше не верят в победу, им кажется, что, отступая, они проявляют доблесть. Если бы на ключевых должностях в армии стояли безжалостные партийцы, дело бы обстояло совсем иначе. Я вижу на Западе острый кризис командования. То же самое говорят доклады Метца из Люксембурга. Вся эта шваль вперемешку бежит через границу, демонстрируя местному населению невиданно кошмарные картины». Действительно, дисциплина, особенно на Западе, ослабевала на глазах, и ни НСФО, ни военная жандармерия, ни головорезы СС, ни военные трибуналы были не в силах этому противодействовать. Герои устали. Им уже было все равно – жить или умирать.

Поддавшись настоятельным уговорам соратников, 20 ноября Гитлер покинул «Волчье логово», чтобы больше сюда уже не вернуться. Двумя днями позже профессор берлинского госпиталя «Шаритэ» удалил ему полип с голосовых связок. Начиная с августа Гитлер обдумывал план нового наступления на западе. Между тем союзники взяли Бельгию и почти завершили освобождение Франции, остановившись на «линии Зигфрида» – бывшей границе рейха. Однако немцы все еще удерживали довольно прочный плацдарм в Кольмаре. Гитлер с большим вниманием следил за этими событиями, опасаясь, как бы американцы не захватили территорию, с которой он планировал начать контрнаступление. Он снова тешил себя иллюзиями и даже мечтал отбить порт Антверпена.

10 декабря вместе с Евой Браун он покинул Берлин и укрылся в «Орлином гнезде», в Цигенберге, посреди небольшой рощи. Рядом обосновались командующий западной армией вместе со своим штабом. 11-го и 12-го он встречался с командирами будущего наступления, которым командовал генерал Модель. Советники настойчиво рекомендовали ему ограничиться самым скромным вариантом, но он ничего не желал слышать. И объяснил присутствующим смысл операции: «Важно время от времени лишать врага самоуверенности и наступательными ударами давать ему понять, что ему не удастся так просто осуществить свои планы. Никакая, даже самая удачная оборона не убедит его в этом так, как успешная наступательная операция. Во время войны окончательное решение приходит тогда, как один из противников признает, что война как таковая не может быть выиграна. Следовательно, главное – заставить его это признать». С психологической точки зрения, «что бы ни случилось, он [то есть враг] не может рассчитывать на капитуляцию – никогда, никогда». Гитлер распространялся о пресыщенности Фридриха Великого, о непрочности коалиций, об «умирающей» Британской империи, чье наследство караулят США и «ультрамарксистские государства». Достаточно нескольких энергичных ударов, и этот искусственно поддерживаемый общий фронт обрушится со страшным грохотом. Он говорил о соседних государствах, веками стремившихся «любой ценой помешать немецкому единству», о «былом превосходстве немецкого рейха», о проводимой с 1933 года политике «жизненного пространства», о вынужденной превентивной войне. Говорил о себе: «Я глубоко убежден, что в ближайшие десять, двадцать, тридцать, а может быть, и пятьдесят лет в Германии не будет человека более авторитетного, более способного воздействовать на нацию, более решительного и умелого, чем я».

Наступление началось 16 декабря, в ненастную погоду, лишившую противника возможности использовать авиацию. 250-тысячное немецкое войско двинулось на 80-тысячную американскую армию, захватив ее врасплох. В ее ряды затесались специально обученные боевики под предводительством Отто Скорцени, говорившие по-английски и переодетые в американскую форму, – им удалось внести в боевые порядки врага огромную сумятицу. 6-я бронетанковая дивизия СС Зеппа Дитриха и 5-я танковая армия фон Мантейфеля, занимавшие центральную позицию, быстро продвигались вперед; на Антверпен посыпались «Фау-2», погубившие большое число гражданских лиц. 17-го около часу ночи Гитлер позвонил Геббельсу, и тот по голосу догадался, что у фюрера произошло «глубокое изменение душевного состояния». Гитлер был убежден, что «1-я американская армия может считаться уничтоженной; захвачена богатая добыча». Через день он осыпал похвалами авиацию, чего не случалось уже очень давно – не далее как двумя неделями раньше Гитлер укорял Геринга в непозволительном образе жизни и издевался над летной формой – столь же помпезной, сколь и нелепой.