Сергей Глезеров - Удельная. Очерки истории

Правда, когда мы пришли с Ванюхой на пионерский сбор в следующий раз, то пионервожатый сказал, что они Ванюху не приняли в отряд потому, что его отец священник – служитель культа. С Ванюхиной груди тут же спороли красную звезду. Это было, конечно, страшной казнью для маленького человека. Ванюха едва не расплакался, губы у него дрожали, и мне было его очень жалко. Ведь он был очень хороший парень, так же, как и я, был против буржуев, да и в церковь не ходил.

Ванюха после этого, хотя и не был в отряде, но со мной всегда приходил на сборы, а когда мы маршировали по улицам с песнями, то шел сбоку колонны и пел вместе со всеми: «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе...». Наша дружба продолжалась еще много лет, до самой Великой Отечественной войны, где Ванюха погиб в первых же боях. И мне всегда было его очень жалко. Ведь он страдал за своего отца, который сознательно принял на себя Божий крест, а Ванюха был просто святой мученик: его не приняли в ФЗУ, исключили из школы, лишали хлебных карточек, от него все сторонились, как от прокаженного, и все это потому, что отец его был священником. Ванюха был отличным человеком, настоящим другом, честным, отзывчивым, добрым и мужественным. Он безропотно переносил все издевательства над ним и над его семьей...

<...>

Осенью 1923 года в наших домах на Удельной стали проводить электричество. Я внимательно наблюдал, как монтеры расставляли на стенах фарфоровые ролики, натягивали на них крученые белые провода, буравили стены, пропуская проводку по комнатам, ставили выключатели и, наконец, ввертывали электрические лампочки. Когда квартиры озарились электрическим светом, мы долго не могли прийти в себя и поверить такому чуду. Все жильцы дома любовались своими квартирами, ходили друг к другу и поздравляли с праздником. Правда, первые электрические лампочки были с угольной нитью, горели тускло, но и это был настоящий праздник. Через некоторое время мы так привыкли к электричеству, что просто не могли себе представить, как это можно было жить с керосиновой лампочкой или со свечкой.

Этой зимой я впервые стал кататься на лыжах. Они были очень длинными, в два раза длиннее меня, я с трудом их передвигал ногами, но, глядя на старших ребят, бесстрашно съезжал с гор и, как правило, падал...

Моим первым тренером и учителем катания с гор был Котька Кравцов. Он учил меня правильно стоять на лыжах, прыгать с трамплина, делать повороты «телемарк» и «христиания». Постепенно я стал отличным горнолыжником. Прыгал со всех трамплинов, какие были в нашей округе, – на Песках, около Сосновки, на Поклонной горе и, наконец, в Юкках, где мы прыгали уже метров на пятнадцать. Я был очень маленького роста, а катался с любой горы, да мог съезжать еще и на одной лыже. Поэтому на Поклонке собирались толпы людей смотреть, как мы с Котькой катаемся и прыгаем с трамплина...

На Рождество все ребята нашей улицы собирались у Тихомировых дома, наряжались кто во что горазд, красились углем, надевали маски и ходили по квартирам ряжеными, пели песни и просили подарки. Возглавлял всю нашу коляду все тот же Котька. Он выступал впереди всех, в обезьяньей маске, рычал и протягивал маленькую плетеную корзиночку, в которую нам бросали монеты.

...21 января 1924 года Таня пришла из школы и сказала, что умер Ленин. Я уже много слышал о нем, как о защитнике всех порабощенных народов, и мне было очень его жаль.

Через несколько дней Таня сказала, что ее приняли в комсомол, что она будет теперь в первых рядах борцов за дело Ленина, за дело рабочего класса.

– Я теперь комсомолка, – сказала она маме, – а комсомольцы в бога не верят, поэтому надо снять у нас в квартире иконы.

Мама и папа не были очень религиозными и считали, что надо идти в ногу со временем, поэтому с таким предложением Тани согласились. Папа снял иконы, связал их веревкой и спрятал под шкаф...

Летом 1924 года я пошел в первый класс – в 168-ю школу. Она размещалась в трех зданиях. Главный корпус – двухэтажное здание с кирпичной вставкой, в котором на первом этаже располагался спортивный зал, а на втором этаже – зрительный зал со сценой; здесь учились 6—9-е классы. Двухэтажное здание бывшей «Лепты» на Объездной улице, где учились 3—5-е классы. А третье двухэтажное деревянное здание, где учились первые и вторые классы, находилось на Болотной улице...

Во втором классе у меня появилось много друзей. Конечно, лучшим другом был Колька Чернобровкин. Отец у него был пьяницей, мать – прачкой, жили они очень бедно. Но Колька был, по-видимому, самый способный ученик в классе: он хорошо рисовал, почерк у него был на редкость красивый, он даже мог играть на рояле, хотя его никто не учил. Но Колька был и самым страшным сорванцом и заводилой. При этом ему, как правило, удавалось оставаться в тени и избегать наказания.

С Шуркой Федоровым я катался на коньках и в переменку дрался «до первой крови». Отец у него был пожарным, и жили они в доме пожарной части на Выборгском шоссе, около Удельнинского парка. В дальнейшем, в 1930-х годах, Шурик был известным футболистом международного класса.

Мейронис – сын профессора. Он был очень близоруким, да еще и косоглазым, носил очки с толстыми линзами, но башка у него была отличная, учился хорошо. В раннем детстве он жил с родителями в Германии и поэтому умел говорить по-немецки. Вел он себя слишком аристократически для нашего брата-сорванца, поэтому мы его иногда колотили...

Петька Филиппов – тоже сын профессора Политехнического института, был тоже аристократ, но в отличие от Мейрониса – рубаха-парень, и мы его любили. Колька Гросс был сыном писателя. Он был самым большим среди нас, второклассников. Как-то он принес в класс рукопись одного из нецензурных стихотворений Ивана Семеновича Баркова...

Второй класс я окончил с хорошими отметками, и даже за поведение получил «удовлетворительно». А вот в третьем классе мне стало как-то сразу трудно учиться. Во-первых, появились диктовки по русскому языку, и, как я ни старался, делал много ошибок. Во-вторых, я не умел аккуратно вести тетради: писал грязно, вырывал листы, переписывал и опять делал кляксы.

На синих обложках тетрадок были нарисованы портреты наших партийных руководителей – Ленина, Троцкого, Бухарина, Рыкова, Луначарского, Зиновьева и других. Я иногда пририсовывал им усы, бороды или одевал в парики. А на задней стороне обложки перечислялись мировые открытия великих ученых. Как правило, в этих длинных перечнях были французы, немцы, англичане, даже итальянцы, тоже не русские. Чтобы восполнить русский приоритет, я зачеркивал, например, фамилию Ньютона и вписывал Петьку Филиппова, зачеркивал Торричелли – вписывал Кольку Чернобровкина. Мои тетради ходили по рукам, ребята хохотали, а в результате Кольку прозвали Торричелли, а Петьку – Ньютоном...