Сергей Глезеров - Удельная. Очерки истории

Увольнение мамы сильно ударило по нашему бюджету: мы остались вчетвером на двух стипендиях. Конечно, на эти деньги прожить было невозможно. Пришлось срочно принимать меры. Мы переселились все в одну комнату, а вторую сдали студентам Лесотехнической академии. Это нам давало еще 450 рублей, но пришлось забиться в одну комнатку всем четверым...

На родной Павловской улице. Третья слева – Е.И. Лобанова. Фото конца 1930-х гг. Из архива Т.Н. Лобановой

Обычно мы ходили в институт пешком, через Сосновку. Собирались у ворот нашего дома, на скамеечках. Приходили сюда Петька Прокофьев, Борька Плотников, Володька Медейко [50], Клава и я. Вот такой компанией мы и шли в институт, оживленно беседуя, с шутками и смехом. Иногда мы вполголоса обсуждаем внутриполитическую обстановку в стране. Уже третий год, с небольшими перерывами, идут судебные процессы над врагами народа: судят троцкистов, зиновьевцев, бухаринцев всех мастей – военных и гражданских, партийных работников и простых смертных...

В наших умах никак не укладывается происходящее. Когда я учился в школе, на ученических тетрадях печатали портреты наших руководителей партии и государства – тех, кто ведет нас к победе коммунизма. Это портреты Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева, Рыкова. Они для меня были людьми, олицетворяющими партию. Они в моем детском сознании заменяли бабушкины иконы. Я молился на них так же, как на святых. И вот теперь их судят как изменников, врагов народа, иностранных шпионов и диверсантов. Не хотелось этому верить, но ведь Сталин не допустил бы такого, если бы это было не так, рассуждали мы. А вчера я был в нашем маленьком кинотеатре «Уран» на Скобелевском. Там в журнале показывали судебный процесс и последнее слово Бухарина. Он прямо сказал, что боролся против советской власти и заслуживает кары народы. Вот тебе и штука, а я по учебнику Бухарина изучал «Теорию советского хозяйства». Чудеса в решете. Но не верить этому было нельзя, я ведь сам видел его заявление своими глазами. К тому же мы беззаветно верили товарищу Сталину. «О Сталине мудром, родном и любимом, / Прекрасную песню слагает народ», – этими строками определялось наше отношение к Великому Вождю...

Первую специальную гидротехническую практику я проходил на Волге, на строительстве Шекснинского гидроузла. В качестве рабочих были заключенные, отбывавшие наказание по различным статьям Уголовного кодекса, среди них было много политических заключенных. Обычно это были интеллигентные люди, среднего возраста и даже молодые, очень приятные в разговорах и совершенно не похожие на преступников. Из разговоров с ними у меня составилось представление, что все они сидят здесь напрасно... Работали они отлично, но жили в ужасных условиях, вместе с уголовниками – бандитами и убийцами. Это было страшно... Какая-то безысходная тоска наполняла мою душу. Я понимал, что эту вопиющую несправедливость побороть невозможно, сегодня нет таких сил, которые освободили бы из заключения миллионы невинно осужденных людей. Мне вспомнился комсомолец нашего института Тихон Авдеев, который пытался защитить своего дядю, брата матери, арестованного по ложному доносу Тихон ничего не добился для своего дяди, но его самого исключили из комсомола за потерю бдительности...

Воспоминания Николая Дмитриевича Лобанова продолжаются воспоминаниями его дочери – Татьяны Николаевны [51] .

<...>

Когда я родилась, у меня было две бабушки и один дедушка – Дмитрий Васильевич Веренцов. Мой второй дедушка, Дмитрий Павлович Лобанов, погиб в 1929 году. Дмитрий Васильевич Веренцов и бабушка Дарья Ефремовна жили на Старопарголовском пр., 25. Во время войны их дом разобрали на дрова, а им дали комнату в доме на углу Лесного проспекта и Батениной улицы.

Вырастила меня бабушка Лена – Елена Игнатьевна Лобанова. Хоть она и не имела классического образования (проучилась в школе не более двух лет), но была для своего времени культурным человеком: много читала, знала наизусть стихотворения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, любила и знала старинные песни и романсы. Говорила она правильным петербургско-ленинградским языком, правда, иногда употребляла в разговоре пословицы и поговорки, услышанные от своей мамы – моей прабабушки Устиньи.

Очень жаль, что бабушка Лена однажды сожгла все свои фотографии, считая, что они никому не интересны. На них она была в свадебном платье, в лайковых перчатках и с великолепной прической. Ее лайковые перчатки и маленькие белые сапожки со шнуровкой я видела среди старого барахла в сарае. Бабушка Лена была маленького роста, очень переживала по этому поводу, но при этом с гордостью рассказывала, что Дмитрий Павлович Лобанов выбрал в жены именно ее, а не статную высокую красавицу, которую ему тоже сватали.

Я помню бабушку уже атеисткой, хотя в молодости она была очень религиозной. Вера в Бога была у нее подорвана смертью мужа, убитого на работе, и дочери, умершей сразу после родов. А уж после войны она не раз повторяла, что успехи науки делают невозможным для думающего человека верить в Бога. После смерти мужа и дочери вся жизнь бабушки Лены была посвящена сыну Николаю и мне, ее внучке. Я ей очень многим обязана... [52]

В Ленинград из эвакуации в Молотовск мы вернулись в декабре 1945 года... Приехали домой – на Павловскую ул., 32, кв. 6. Наша 16-метровая комната была опечатана как комната военнослужащего, а вот в большую комнату, где до войны жила семья Вихоревых, вселили эстонцев из дома, сломанного во время блокады на дрова. Наш новый сосед был эстонским большевиком. Запомнился он мне приятным стариком в теплом вязаном свитере. К сожалению, он умер в 1948 году. Его жена Розалия Ивановна прожила до 1961 года. Она держала коз (до пяти штук) и собачку Урсу – беленького шпица, который выскакивал во двор с оглушительным лаем, пугая не только детей, но и взрослых...

К. Лобанова. Фото 1946 г. Из архива Т.Н. Лобановой

К. Лобанова с дочерью Таней. Фото 1944 г. Из архива Т.Н. Лобановой

Возвращаясь к тому времени, когда мы вернулись в нашу квартиру, вспоминаю какой-то особенный запах – незнакомых книг на этажерке около кушетки, письменного стола, покрытого зеленым сукном, резного дубового буфета и круглой железной печки справа от двери... Вольфовские однотомники Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Жуковского хранили следы моего довоенного интереса к ним: карандашные каракули, разорванные страницы... Над кушеткой симметрично висели две светлые лепные алебастровые полочки, а на противоположной стене – две чугунные резные полочки. Над полочками по обе стороны от огромного портрета деда Дмитрия Павловича висели парные портреты дедушкиных родителей и родителей бабы Лены...