Гельмут Симон - Войны Рима в Испании. 154—133 гг. до н. э.

В 143 г. кельтиберы восстали (явно под влиянием побед Вириата), и римляне решили навязать им куда более тяжелые условия, прежде всего — выдачу оружия. С точки зрения римских интересов такое решение было верным, но лишь теоретически, ибо оно не было подкреплено реальными силами — продолжалась еще война в Лузитании. В 140 г. Квинт Помпеи, возможно, опираясь на опыт Марцелла {16} 16 См.: Harris W. V. Roman Expansion in the West. P. 134-135. , — попытался добиться мира с кельтиберами на мягких условиях, но «сверху» потребовали явить пример строгости, прежде всего — добиться от врага сдачи оружия. Уже заключенный договор был расторгнут (см. выше), но ситуация к лучшему не изменилась — уровень подготовки армии в Ближней Испании, состоявшей к тому моменту в основном из новобранцев, не позволял принудить нумантинцев к столь позорным условиям. В итоге в Риме вскоре узнали о капитуляции, но не Нуманции, а войска Манцина, ее осаждавшего, что вызвало острейший внутриполитический кризис. В конечном счете Нуманция пала, но победа эта оказалась пирровой.

Описанные выше обстоятельства расторжения Помпеева и Манцинова договоров, а также договора Фабия Сервилиана с Вириатом характеризуют и еще одну черту поведения римлян в Испании в те годы — полное пренебрежение собственными обязательствами (естественно, при повышенной требовательности к испанцам). Можно, конечно, сослаться на соображения целесообразности, которые господствуют в политике (о них см. ниже), но все же во время войн на Пиренейском полуострове в 197—179 гг. римляне столь беспардонно не поступали. Да и в 130-х гг. многие из них прекрасно понимали, что подобные действия позорят потомков Ромула — недаром консул Манцин говорил, что неудачи преследуют Рим потому, что он бесчестно расторг Помпеев договор. Кроме того, как справедливо отмечает Г. Симон, отказ от соблюдения Манцинова договора подорвал моральный авторитет тех, кто добился в сенате такого юридически и нравственно спорного решения.

Но это касается лишь официально оформленных соглашений. А ведь было немало и иных клятвопреступлений; достаточно вспомнить кровавую резню, учиненную Лукуллом в Кауке или расправу с лузитанами, которую устроил Гальба. Правда, лузитаны сами не раз нарушали договоры с римлянами, продолжая свои набеги вопреки соглашениям, но римского военачальника это не извиняет — в Риме даже был поставлен вопрос о дезавуировании действий Гальбы и освобождении проданных им в рабство в лузитан.

Нельзя не обратить внимания и еще на одно обстоятельство. Зачастую при спорах о характере римского империализма ученые оперируют лишь фактами из истории взаимоотношений Рима с Карфагеном, эллинистическими государствами и полисами Эллады, которые позволяют многим историкам оправдывать римскую экспансию {17} 17 См. об этих дискуссиях: Кащеев В. И. Рим и эллинистический мир: Война, мир и дипломатия в 220—146 гг. до н. э. М., 1993. С. 46-88. . Даже в монографии У. Харриса, специально посвященной разоблачению римской агрессии, упоминается об испанских войнах лишь 197—179 гг. {18} 18 Harris W. V. War and Imperialism in Republican Rome. 325 — 70 A. C. Oxford, 1979. P. 208-210. , но не позже. Между тем события 154—133 гг. дают весьма показательный в данном отношении материал. Рассмотрим некоторые факты.

В 154 г. первыми удар нанесли лузитаны, для которых набеги были неотъемлемой частью быта. Версия А. Шультена о том, что это был превентивный удар из-за опасения усиления римлян {19} 19 Schulten A. Viriatus // NJb. Bd. 39.1917. S. 212. , выглядит умозрительно и источниками не подтверждается. Однако требования сената к кельтиберам в 153 г. о возобновлении выплаты трибута и поставке вспомогательных войск показывают, что римская верхушка едва ли не сознательно провоцировала конфликт. И уж совершенно очевидным актом агрессии стало нападение Лукулла в 151 г. на ваккеев, сопровождавшееся резней в Кауке. И если верна гипотеза, что сей доблестный воитель удостоился триумфа за свои «подвиги» {20} 20 Harris W. V. Roman Expansion in the West. P. 133. N. 134. , то картина обретает логическое завершение.

Не более оправданными были и действия Лепида Порцины, напавшего на тех же ваккеев в 137 г. Правда, сенат официально запретил ему нападать на них, а после провала операции Лепид был осужден, но и здесь не обошлось без «двойной бухгалтерии»: его соучастник, целиком разделявший с ним ответственность за происшедшее, наместник Дальней Испании Децим Юний Брут никаким судебным преследованиям не подвергся — еще бы, ведь он с победами довел свои легионы до западных берегов Испании!

На этих победах следует остановиться несколько подробнее. Формально Брут воевал против племен, опустошавших его провинцию или якобы помогавших Вириату. Однако эту версию, повторяемую иногда и современными историками {21} 21 См., напр.: Ihne W. Römische Geschichte. Bd. III. Leipzig, 1872. S. 337; Thouvenot R. Essai… P. 131. , всерьез воспринимать не приходится — Брут завел свои войска в такие края, где о римлянах и не слыхали, и заодно снискал при этом лавры первопроходца. Но что бы там ни было, факт остается фактом — речь шла о «расширении римской агрессии» {22} 22 Keay S. F. Roman Spain. P. 35. . Однако в Риме никто, по-видимому, не усомнился в безупречности действий Брута, и любитель дальних странствий получил триумф и почетное прозвище Галлекийского. Правда, пройденные им земли не были тогда присоединены к Риму, но ведь и Цезарь не покорил Британию, однако в обоих случаях агрессия остается агрессией.

Следует оговориться, что бесцеремонность действий Рима в Испании во многом объяснялась отсутствием там «правильных» государственных образований, каковыми были, например, эллинистические монархии или греческие полисы. По отношению к менее упорядоченным варварским структурам римляне чувствовали себя куда как «раскованнее». Однако начало второй половины II в. ознаменовалось все более жестким подходом как к «цивилизованным» народам, так и к «варварам». Символом торжества кулачного права со стороны Рима стали руины Карфагена, Коринфа и Нуманции, разрушенных за неполные 15 лет (146—133 гг.). Уже современников печальная судьба этих трех городов «снова и снова побуждала к размышлениям о римской политике тех десятилетий» {23} 23 Zahrnt M. Anpassung — Widerstand — Integration. Polybios und die römische Politik // Widerstand — Anpassung — Integration. Die griechische Staatenwelt und Rom. Festschrift für Jürgen Deininger zum 65. Geburtstag. Stuttgart, 2002. S. 79. . Между тем ни Карфаген, ни Коринф, ни Нуманция не угрожали всерьез могуществу Рима.

Конечно, во все времена сильные не церемонились со слабыми, и потомки Ромула в этом смысле не исключение. Но уж коль скоро они так поступали, нужно называть вещи своими именами, а не доказывать, что римский империализм был «случайным» или «оборонительным» {24} 24 См. об этих концепциях: Кащеев В. И. Эллинистический мир и Рим. С. 47-68. . И еще один момент. Повсеместность такой практики вовсе не означает, что ее можно оправдывать, как то делают и иные представители академической науки, утверждая, будто «каждое государство имеет право проводить любую внешнюю политику» {25} 25 Мелытюхов М. И. Упущенный шанс Сталина. Советский Союз и борьба за Европу. 1939—1941 гг. (Документы, факты, суждения). М., 2002. С. 14. . В таком случае, однако, непонятно, что означает слово «право» — может, тогда лучше обойтись без него? В свое время еще Иохан Хейзинга остроумно и едко высмеял представления о том, что государство не должно связывать себя соображениями морали: «Противостоящее государство ведь тоже не подлежит моральной оценке либо осуждению. Но тут немедленно мстит за себя убогость этой философии Государства, полной нечистых испарений человеческого ослепления и корыстолюбия. На практике эта красивая теория Государства, неподвластного морали, имеет хождение только внутри собственных границ. Ибо стоит лишь обостриться вражде, и сразу же великодушный голос твердого как сталь логического аргумента переходит в истерический рев, полный намеренной подозрительности по адресу врага и бранных выпадов из старого арсенала добродетели и греха» {26} 26 Хейзинга И. Homo ludens. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С. 318. . К слову сказать, исключительно прагматичные римляне предпочитали теориям об имморализме политики непоколебимую уверенность в собственной правоте.