Алексей Щербаков - Русская политическая эмиграция. От Курбского до Березовского

Что же касается Гапона, то в тот роковой день он шел во главе одной из восьми колонн. Эта, самая крупная, двигалась с Нарвской заставы. И возле Нарвских ворот была встречена огнем… Рядом с Гапоном находился эсер Петр Рутенберг. Этот факт позволяет борцам с масонами многозначительно кивать – вот видите… Тем более что Рутенберг впоследствии отошел от революционеров и примкнул к сионистам. Хотя вообще-то с Гапоном он познакомился за три дня до событий, когда процесс был уже запущен. Эсеру очень хотелось понять тайну влияния священника на массы.

Именно Рутенберг вытащил Гапона из-под огня. Он буквально оттащил священника на квартиру каких-то своих знакомых, где остриг ему длинные волосы и бороду и переодел в гражданскую одежду. (Священник был в рясе.)

Некоторое время Гапон был в шоке. Он ведь, как и многие, верил в царя. Но тут в его голове случился перелом. В тот же день Гапон написал воззвание:

«Братья и товарищи рабочие! Самому царю я послал 8 января письмо в Царское Село, просил выйти его к своему народу с благородным сердцем, с мужественной душой. Ценою собственной жизни мы гарантировали ему неприкосновенность его личности. И что же? Невинная кровь все же пролилась.

Зверь-царь… Так отомстим же, братья, проклятому народом царю и всему его змеиному отродью, министрам, всем грабителям несчастной русской земли. Смерть им всем!»

То есть священник перешел, точнее, перескочил на крайние революционные позиции, этот текст напоминает листовки анархистов и максималистов. Что интересно – на тот момент непосредственно к вооруженному восстанию не призывал ещё никто. То есть революционеры всегда говорили о революции, но вот так – подымайтесь прямо сейчас…

Вскоре Рутенберг переправил Гапона в имение людей, сочувствовавших революционерам. Там священник должен был дожидаться, пока ему устроят переход через границу. Однако Гапон не был подпольщиком. Сидеть в неизвестности в ожидании, что за ним могут явиться жандармы, было выше его сил. Гапон уехал из своего убежища и самостоятельно умудрился перебраться через границу и добраться на перекладных до Швейцарии. Не очень понятно, каким образом ему это удалось. Возможно, власти отнюдь не рвались арестовывать Гапона. Ситуация-то была для них неприятная. После 9 января в Петербурге прошли массовые аресты, в том чисел и среди либералов. Однако довольно быстро выяснилось: никаких революционеров за манифестантами не стояло. Да и вообще – на тот момент о каких-то резких действиях речь не шла даже среди революционеров. Решение о подготовке вооруженного восстания и эсдеками, и эсерами было принято позже. А Гапон мог много чего наговорить. К тому же суд над ним как раз мог спровоцировать нешуточные беспорядки. Так что, возможно, и решили – пускай уматывает…

Итак, Гапон оказался в Женеве, в центре русской революционной эмиграции. Там никого и ничего он не знал, как не знал он ни французского, ни немецкого языков. Два дня Гапон бесцельно шлялся по городу, пока, наконец, не набрел на русскую читальню. В ней он узнал адрес Плеханова, к которому и явился.

И сразу же оказался в центре внимания. Причем, о двусмысленной позиции Гапона, его связи с полицией тогда никому не было известно. Хотя кое-какие выводы, проанализировав события, можно было сделать уже тогда. Но никто этим заниматься не хотел. Гапон предстал перед публикой как «герой Кровавого воскресенья». Причем занимающий на тот момент ультрареволюционную позицию. Для революционеров всех видов и лично для Рутенберга он представлял большой интерес. Это ведь был лидер, сумевший создать мощную, чисто рабочую организацию. Революционеры о таком могли на тот момент лишь мечтать. Неудивительно, что им очень хотелось понять – каким образом это ему удалось? Так что с Гапоном многим хотелось познакомиться. В том числе и Ленину. Вот что писала Надежда Константиновна Крупская:

«Через некоторое время после приезда Гапона в Женеву к нам пришла какая-то эсеровская дама и заявила, что ее хочет видеть Гапон. Условились о месте свидания на нейтральной почве, в кафе. Наступил вечер. Ильич не зажигал у себя огня и шагал из угла в угол. Гапон был живым куском нараставшей в России революции, и Ильич волновался этой встречей [48]. Ильича очень интересовало, как мог Гапон влиять на массы».

То есть, как видим, Ленин буквально места себе не находил от нетерпения. Кстати, этот мелкий эпизод очень хорошо показывает отношения в этой среде. Зашла какая-то дама из конкурирующей тусовки, договорилась о встрече… Как видим, никакой непримиримой вражды не было – несмотря на отчаянную ругань…

Но Гапон стал популярен не только в революционной среде. О нем начала писать и западная пресса. Это понятно. Это ж какой информационный повод! В столице Российской империи массовых расстрелов явно мирной демонстрации ещё не случалось. «Заклятых друзей» у России всегда имелось достаточно. А тут такое доказательство «исконно русского варварства». К тому же Гапон очень хорошо смотрелся в виде беззаветного героя. Кроме всего прочего, он являлся красивым и обаятельным мужчиной, да и говорить умел. Он ведь в России очаровывал не только рабочих – но и был вхож в светские круги, где от него тоже многие были в восторге. Особенно дамы.

И тут с полной силой расцвела одна черта Гапона – его непомерное честолюбие. Он любил славу, причем, как оказалось, в том числе – и в самых примитивных её формах. В этом с ним мог сравниться только Троцкий. Да и то не тогда, а гораздо позже.

«На rue Corraterie Гапон отстал от меня. Я обернулся. Он стоял, застывши у витрины писчебумажного магазина, очарованный, не в состоянии оторваться от своего портрета на почтовой открытке. Я не стал мешать ему. Не мог мешать – так меня поразил его вид».

Ну, прямо-таки какая-нибудь малолетняя попсовая звездочка… Кстати, описанный эпизод свидетельствует и об уровне популярности батюшки. Вообще-то в те времена печатать почтовые открытки с изображением разных «героев дня» было обычным делом. Но все-таки, чтобы кто-то вложил деньги в подобную полиграфию, требовалась очень неплохая раскрутка персонажа – а ведь телевидения тогда не было, да и Гапон являлся иностранцем. Священник-то был не артистом и даже не писателем.

Одновременно Гапон ринулся и в политическую деятельность. Тут дело вышло гораздо хуже. Дело в том, что священник был совершенно невежествен в политических вопросах. Так, его представления о социализме сводились к тезису «все люди – братья». Для эмигрантской среды этого было маловато. И уж тем более – Гапон совершенно не понимал не только идеологических различий между различными оппозиционными группировками, он даже не видел причин, по которым они конфликтуют. Ну, не укладывалось в его сознании, что у каждого – у Плеханова, Ленина, Чернова – имелась своя вынесенная и взлелеянная теория о том, как обустроить Россию. И для теоретиков, каковыми они на тот моментявлялись, своя правда была очень важна.