Валерий Шубинский - Гапон

За ним шлейфом вились неприятные истории. Курируя заграничную агентуру, Рачковский установил какие-то подозрительные связи с французской полицией. Для проверки слухов об этих связях в Париж выехал генерал Сильверстов — и, едва добравшись до Парижа, был при невыясненных обстоятельствах убит. Рачковский имел знакомых не только в полиции, но и во всех кругах французского общества. Он покровительствовал (не бескорыстно) коммерсантам, ведшим дела в России. С помощью купленных журналистов он устраивал шумные газетные кампании. Он изготавливал фальшивки, призванные скомпрометировать революционное подполье. Он был самым непосредственным образом причастен к сочинению и распространению одной из самых знаменитых фальшивок XX века — «Протоколов Сионских мудрецов». Некоторые подозревали, что и погромные листовки «комиссаровской типографии» изготовлялись по его указаниям. При этом Рачковский не был таким уж оголтелым антисемитом; во всяком случае, его не смущала национальность многих курируемых им агентов, в том числе агента Раскина, «милейшего Евгения Филипповича». Если какая-то осмысленная и нешкурная цель у него была, то это — борьба с революцией любыми средствами. Но не исключено, что, доживи он до революции, он, как прохвосты Андроников или Комиссаров, пошел бы к ней на службу.

Разговор Гапона с Рачковским — первый из множества — состоялся в отдельном кабинете одного из ресторанов. Петр Иванович («называйте меня запросто») был донельзя учтив и льстив, делал вид, что очарован Гапоном, но обнадежить его смог мало чем. Дурново и Трепов, сказал он, считают Гапона человеком талантливым, но опасным, его присутствие в Петербурге — нежелательным, и хода его организации давать не настроены. Георгий Аполлонович убеждал Петра Ивановича, что его взгляды изменились. Рачковский предложил написать письмо на имя Дурново. Гапон, поколебавшись, согласился.

Примерно 15 января письмо было написано. Мы приводим его полностью.

«Ваше Высокопревосходительство.

Вам должно хорошо быть известно, как я беззаветно отдавал себя на службу пролетариату до 9 января. И результат сказался скоро: не прошло года, как из небольшой кучки преданных мне рабочих, без всякой материальной поддержки со стороны правительства, несмотря на все нападки социал-демократов и социалистов-революционеров, несмотря на все недоверие со стороны интеллигенции, буквально на гроши рабочих, выросло сравнительно большое общество, так называемые 11 отделов „Собрания“ рабочих. Ключом била в них жизнь, потому что в основе общества лежала правда и потому что в нем была „душа жива“. Оно исключительно преследовало цели, намеченные в § 1 своего устава, и не помышляло идти против существующей династии. Наоборот, как для меня, так и для членов рабочего общества личность его императорского величества всегда была священна и неприкосновенна во всех отношениях. Признаюсь, что в своих частных кружках мы допускали иногда критику бюрократического режима постольку, поскольку это касалось рабочего дела и народного блага. Будь со стороны правительства вообще и в частности со стороны министерства финансов и высшей фабричной инспекции должное внимание к обществу, как к барометру настроения рабочих масс, „Собрание“ русских фабрично-заводских рабочих явилось бы прочной базой для разумного профессионального и рабочего движения в России.

9 января — роковое недоразумение. В этом, во всяком случае, не общество виновато со мной во главе. Я за 1 ½ месяца, различая знамение времени, указывал печатно („Русь“) и словами (г. Фуллону) на сгущенную и наэлектризованную атмосферу настроения рабочих масс. Я говорил гг. Фуллону и Муравьеву о необходимости мирно разрядить эту атмосферу, использовать во благо как государя, так и обездоленного русского народа. Я далее все делал, чтоб не совершилось пролития неповинной крови, чтобы не было кровавого воскресения.

Так, между прочим, за несколько дней до 9 января я вошел в сношение с крайними партиями и потребовал, чтоб не выкидывали красных флагов во время шествия и чтобы это мирное шествие народа к своему царю не превращалось в демонстрацию, в протест „красных“; я действительно с наивной верой шел к царю за правдой, и фраза: „ценой нашей собственной жизни гарантируем неприкосновенность личности государя“ (смотри письмо к царю, написанное мной и товарищами) не была пустой фразой. Но если для меня и для моих верных товарищей особа государя была и есть священна, то благо русского народа для нас дороже всего. Вот почему я, уже зная накануне 9, что будут стрелять, пошел в передних рядах, во главе, под пули и штыки солдатские, чтобы своею кровью засвидетельствовать истину — именно неотложность обновления России на началах правды.

9 января совершилось, к сожалению, не для того, чтобы послужить исходным пунктом обновления России мирным путем, под руководством государя с возросшим сторицею обаянием, а для того, чтобы послужить исходным пунктом — начала революции.

Естественно, я скорее под влиянием чувств гнева и мести за неповинную кровь народных мучеников, нежели под влиянием истины и разума, впал в крайность (см. прокламации). Первым провозгласил лозунг — вооруженное восстание, временное революционное правительство (см. письмо в интернациональное Бюро), изо всех сил старался привести к соглашению существующие в России социалистические и революционно-демократические партии (см. конференция) для планомерных боевых действий. Но мало-помалу чад начинал проходить… Густой туман, окутавший было мой ум и мое сердце, начинал рассеиваться… Разум входил в свои права… К концу уже конференции взяло меня сомнение: да хорошо ли я поступаю? куда иду? Принесет ли все это пользу бедному нашему народу?.. И я, несмотря на просьбы участников конференции, не подписал ее декларации, ее постановления.

Познакомившись хорошенько с партиями, я не вошел ни в одну из них — разочаровался в них…

Повидавшись же со своими товарищами рабочими и прикоснувшись непосредственно с русской действительностью, я понял свою грубую ошибку и мужественно, открыто сознался в ней (см. „Наша Жизнь“, интервью), и прежде чем вошел в какие-либо сношения с представителем г. Витте, я мужественно и открыто пошел против вооруженного восстания (см. многие беседы за границей, интервью, а также письмо в Организационный Центральный комитет рабочих) и против стачки (см. телеграмма своим товарищам-рабочим), прежде чем началась последняя стачка или вооруженное восстание в Москве. Все это я сделал по глубокому убеждению, что единственный исход, гарантирующий благо России и государя, есть закономерное устройство России на началах, возвещенных с высоты престола манифестом 17 октября.