Дмитрий Володихин - Иван IV Грозный

У Генриха Штадена есть прямое и однозначное сообщение об этом, однако Д.Н. Альшиц считает сочинения Штадена источником, не заслуживающим ни малейшего доверия. В аргументах Альшица по поводу неосновательности сообщений Штадена содержится больше полемического задора, чем здравого смысла.

Время существования опричного корпуса четко отслеживается по разрядным книгам. С 1572 года там опричные воеводы не упоминаются. Альшиц пишет: опричные пропали, но остались воеводы из состава «особого» двора Ивана IV. Так что, скорее, двор, т.е. опричнина нового издания, поглотил земщину, чем наоборот. Но это мнение не представляется доказанным. В конце 1560-х — начале 1570-х годов разряды сообщают о походах опричных армий, целиком (считая командиров) укомплектованных опричниками. Около 500 человек непосредственно охраняли государя, и, по разным подсчетам, в 8—12 раз большее количество бойцов входило в опричное ополчение. После 1572 года о таких армейских соединениях сообщений нет. Особый двор, по подсчетам самого Альшица, не собирал и тысячи семисот человек. См.: Альшиц Д.Н. Начало самодержавия в России. М., 1988. С. 201.

Дворовые люди получали назначения в общеармейских формированиях и могли служить эмиссарами государя в действующей армии, т.е. «офицерами для особых поручений». Сам «особый» двор мог составить особый полк в составе большой армии, отправленной в поход. Но дворовых соединений, сопоставимых с теми, которые действовали во второй половине 1560-х годов самостоятельно, в разрядах не обнаруживается.

П.А. Садиков первым ясно высказался на этот счет: «В течение своего многолетнего существования, и в первый период (1565—1572 гг.) под именем собственно “опричнины”, и во второй — в виде “двора” (1572—1584 гг.) “опричнина- двор” в своем внутреннем строе пережила ряд модификаций». См.: Садиков П.А. Очерки по истории опричнины. М.; Л., 1950. С. 44.

Незадолго до начала правления Симеона Бекбулатовича заговорщики были схвачены и казнены.

Дворян, входивших в «особый» двор, тщательно «перебрали», как и в первый год опричнины, определяя, насколько они достойны царского доверия.

Боярин князь Федор Михайлович Трубецкой и Афанасий Федорович Нагой (из знатного рода тверских бояр). Оба относятся к числу аристократов.

Не менее того известно личное участие царя Ивана IV в составлении и редактуре московских летописей.

Любопытно, что преданность православию он сохранил и на исходе жизни яростно полемизировал и с католиками, и с протестантами. См.: Калугин В.В. Андрей Курбский и Иван Грозный (теоретические взгляды и литературная техника древнерусского писателя). М., 1998. С. 90—91.

Государь неоднократно показывает, что он понимает свою ответственность перед Господом за все содеянное, но никак не связывает эту ответственность с Заповедями, будто для него писаны иные заповеди. Р.Г. Скрынников назвал 1-е послание Грозного Курбскому (1564) «подлинным манифестом самодержавия». К этому мнению близки многие другие исследователи. В самодержавии как форме организации государственной власти автор этих строк видит больше благ, нежели недостатков, но только в том случае, если его естественный религиозно-нравственный ограничитель в полной мере сознается самодержцем. Б.Н. Флоря подчеркивал, что в 1-м послании Иван IV усиленно разъясняет полную независимость своей власти от воли подданных. Бог ему вручил эту власть, а предки «благословили» ею. Б.Н. Флоря показывает также: подобные представления могли быть получены царем от Сильвестра, по словам которого Бог «нарекает» монарха «начальником, судьей и пророком», желая, «дабы вся вселенная наполнилася православия».

И прежнего своего любимца, Василия Грязного, попавшего в плен к татарам, Иван IV в письме (1574) играючи называет «страдником», т.е. холопом. См.: Послания Ивана Грозного// Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XVI века. М., 1986. С. 170.

Все это отражено в вопросах, заданных царем церковному собору 1551 года и попавших в текст «Стоглава».

В то же время государь делал послабления по вере протестантам и католикам, выезжавшим в Россию для службы, позволил немцам — насельникам Москвы завести кирху. Неоднократно царь отступал от непримиримо твердой позиции по вопросам веры ради политических успехов.

Содержание диспута между русским царем и Яном Рокитой через 12 лет было опубликовано в Европе.

То есть в силу разных обстоятельств лишенных выходных данных.

В этом нет ничего фантастического: итальянские инженеры и техники нередко нанимались на русскую службу в XV—XVI веках. В 1550-х годах Россию посетил датский мастер-печатник Богбиндер, однако неизвестно, работал ли он по специальности.

Видимо, в 1563 году.

Существует немало версий, отвечающих на вопрос, в связи с чем первопечатники Ивана IV оказались в Литовской Руси, но наиболее здравое объяснение — особая миссия, совершавшаяся по соглашению Ивана IV, православных магнатов Великого княжества Литовского и при благословении, полученном на Московской митрополичьей кафедре. Вероятнее всего, московские мастера выехали вместе с техническими приспособлениями в 1566 году, с посольством литовско-русского магната Григория Ходкевича. Автор этих строк, благодаря любезному позволению реставраторов Спасского собора Спасоевфросиньевского монастыря в Полоцке, имел возможность ознакомиться с граффито 1566 года: «Иван Федорович власною (т.е. собственной) рукою написа». Вероятно, это своеобразный автограф первопечатника.

Фактически книжная справа была одним из поводов к великому церковному расколу при патриархе Никоне и рождению старообрядчества.

Судя по всему, митрополит Макарий пользовался у царя значительным авторитетом и оказывал на Ивана Васильевича благотворное нравственное влияние. Многие историки считают, что подобного рода духовными наставниками царя были также священники Сильвестр и А.Ф. Адашев, но это вызывает определенные возражения. Сильвестр мог быть учителем Ивана Васильевича, но наставником — вряд ли. В большей степени он мог играть роль посредника между молодым государем и высшей аристократией; Иван IV, выросший среди заговоров, мятежей, интриг, знал цену учительству, исходящему от человека, который занял столь важную политическую позицию, уважал его и во многом должен был подчиняться ему; но любил ли он Сильвестра? видел ли в нем нравственный пример? Вряд ли. Ничто не свидетельствует о сколько-нибудь теплых чувствах между ними. Еще менее вероятно, что наставническую роль мог принять на себя Адашев.