Лев Исаков - Русская война: Утерянные и Потаённые

С Зубовыми это было невозможно: для «отстраненных мыслителей» Кочубеев они были слишком рукасты и предприимчивы, созидатели городов, флотов, заводов и войн; для винтиковфунтиков слишком богаты, графственны, имениты, практикой Екатерининского двора едва ли не причисленные к Фамилии.

Нет, Платону ничего бы не стоило броситься на колени, лобызая руки императора, – но это тот случай, когда император еще быстрее бросился бы его поднимать, а как бы то случилось если брякнулся одноногий, жертвенно-красивый Валериан? Суть была в ТОМ, что их затруднительно было даже поставить рядом с Александром; тонкое, маккиавеллиевское лицо Платона и отброшенная в гордо-обреченном повороте голова Валериана прямо-таки затеняют устоявшиеся добро-мягкие черты «немецкого республиканца» – это чувствуется многими, есть темный слух, что очарованию Платона поддалась не только 60-летняя императрица, но и 16-летняя цесаревна, была какая-то драма; о чем-то таком знал А. Герцен, бросивший фразу «Александр I любил всех женщин, кроме своей жены».

Нет, участвуя заглавными фигурами в заговоре, соединяя родовитое дворянство, под холопскими играниями реально прибравшее власть, с Английским посольством; царской семьей, охваченной разладом; армейским офицерством – Зубовы должны были везде являть свою «второстепенность», «маловыразительность», но было ли так в действительности: на неглавные роли и риск без прибытку, и риск смертельный – их, выскочек-екатерининцев, с одной стороны неразделенно связанных с веком матери, с другой стороны разведенных с родовой аристократией по едва скрытому титулами худородству, Павел щадить не будет, как политик, искореняющий враждебный символ, вот как человек… – человеческое в серьезные расчеты не принимается. Вступая в заговор, Зубовы должны были идти до крайности, до конца, реализуя свой общественный вес во влияние на машину заговора – а выше их там прямо никто не просматривается: все эти Талызины, Скарятины, Депрерадовичи, Беннигсены, Аргамаковы, Яшвили, Пассеки только острая приправа; имеет вес Пален, но внешне – временный, по занимаемому посту, перебежчик-со времен елизаветинских лейб-кампанцев, избивавших «немцев» прикладами на улицах, заговор русской гвардии мог быть проведен только русским лицом: «пруссачество» Павла I делало это условие непреложным.

Но заговор сам по себе имеет уже и свою внутреннюю логику и механизм: заговор, дело лиц ищущих слишком многого в отношении того, что возможно при обыкновенном ходе. Т. е. в целом это дело «низов» и «массу» заговору придает связь главарей с рядовыми гвардейцами – было ли такое налицо в 1801 году?

Увы, однозначный ответ не приходит.

Наличие конфиденций Каховского, Ермолова; обширнейшего дела «Съездов» офицеров армейских полков, расследуемого генералом Линденером и так и канувшем; фронда А. Суворова; конфликты Павла с Н. Репниным и С. Воронцовым, расхождение с ближайшим окружением Ростопчиным, Аракчеевым, Линденером – свидетельствовали о закономерности и почти обреченности заговора. Любопытна позиция Саблукова, его начальника Тормасова, многих других офицеров Конного и Измайловского полков лично привязанных к императору, но зная о возникающем деле – «умывших руки», ставших «честно-глухими»… – но вот оглавление дела Зубовыми?

До нас дошли переотложенные, неверные и искаженные портреты этих лиц; но в то же время несомненно, что Зубовы были непопулярны в обществе, уже пересытившимся потемкинским рукоприкладством; не близки к офицерству, из которого в 1622 года сразу выскочили на придворный паркет, не утвердились в государственниках, только-только к 1796 году начав созидать что-то новое – и всё под корень…

…Сами по себе они не являли саморождающей силы, они были значительны, но не более, если не менее, чем Кирилл Разумовский в канун 1763 года: но если тот по «барски», «своим полком – измайловцами» мог бы еще соорудить какую-то «историю», то Зубовых и на это не стало; явиться подобно Суворову в любой полк и поднявши его повести куда угодно – они не могли, идолами армии и гвардии они не были; выступить они могли только в интересах кого-либо и от имени кого-то. То есть, если в рамках самого цареубийства Беннигсен и в большей части Пален выступали их агентурой, то и они сами в целом не могли быть кем-то, кроме как агентуры, но уже над всем делом.

Кажется, в историческом плане более значительным оформлялся Валериан, как открывавший эпоху поворота замыслов Великой, особо выдвигаемый ей на новое, неведомое, артистическое, в то время как Платону доверяется «солидно-государственное», устоявшееся, потемкинское: дела, казусы, направления и посты – но в семейно-клановом плане несомненно ведущим был Платон и его личностью определялся характер участия Зубовых в деле. Можно сразу утверждать, что это был редчайший заговор, успешно осуществленный при таких неподходящих качествах главного лица: хороший администратор, Платон был «кабинетник», человек малых собраний, негромких разговоров.

Более для женского, чем мужского общества, очень рано оторвавшийся от армейской среды, не умевший даже обратиться к воинскому строю; он был хорош чуть сбоку и сзади от заглавного лица, лучше женщины – в мужских собраниях он был неестествен по красоте и внешней изнеженности; он не подходил ни к типу вожака, слитно-вырастающего из стаи, не растворялся в ней, его легче было представить в уединенном отстранении, или в окружении лиц, безусловна низших.

Даже Николай, молчаливый пьяница, превосходит его по армейской впаянности и чувству момента – право, эта пощечина, которой он опроверг последних защитников Павла, великолепна; Валериан – если снять все слова – демонстрировал во всех действиях заговорщиков отсутствие, очень красноречивое по его постоянному игранию со смертью; кажется, его могли спрашивать о лично известных офицерах на предмет вовлечения в заговор – он ответствовал, но не более, его имя скорее использовали, чем он присутствовал.

Бытописатели Романовых – Гольштейн – Готторпских ведут корни заговора к завершающему десятилетию царствования Екатерины, когда последняя, убедившись в опасности Павла для создаваемой ей системы, которая для нее важнее всего, и в этом она воистину Вторая после Петра Первого – в собраниях исторических анекдотов приводятся несколько случившихся или надуманных суждений императрицы о сыне, иногда очень умных и дельных, иногда грубых и раздраженных; и кажется, по восходящей, особенно с 1789 года. Странно, что французская революция не сблизила, а наоборот, развела императрицу-мать и сына-монархиста; с этого времени она как-то перестает его развернуто аттестовать, только «монстр» и «сумасброд», как о том, в отношении чего вывод сделан и более нет интереса к нему возвращаться. Павел ей решен – лично его она ценит невысоко и кажется с того эпизода, когда в ответ на ее требование он передал ей список лиц, предлагавших ему огласить совершеннолетие и принятие власти во исполнение манифеста 1763 года: сильная женщина бросила фразу, убийственную для неустоявшейся психики сына.