Альберт Манфред (Отв. редактор) - История Франции

Если таковы трудности понимания событий, рассматриваемых по существу, то они становятся еще большими от путаницы в оценке их последующей историографией, в особенности буржуазными историками XIX в. Чрезвычайная сложность движения, непопулярность последних Валуа, уродов и дегенератов, попавших случайностью рождения на престол Франции; поддержка гугенотскими вождями нидерландских революционеров, поднявших буржуазную революцию против испанского деспотизма; ореол мученичества, окружающий таких действительно выдающихся людей, как вождь гугенотов адмирал Колиньи, — все это давно уже приводило историков к часто диаметрально противоположным оценкам религиозных воин в целом, гугенотского движения в частности. Достаточно в качестве образца привести два мнения, дающих противоположную оценку гугенотскому движению.

Мишле, писавший свою знаменитую «Историю Франции» в преддверии буржуазной революции 1848 г, видел в Реформации вторую после христианства ступень во всемирно-историческом развитии движения человечества к свободе. Радикальная буржуазия, к которой принадлежал Мишле, готова была рассматривать всю историю как непрерывное нарастание той ценности, которую ее предшественница, революционная буржуазия XVIII в. провозгласила неотъемлемой принадлежностью, естественным правом человека и гражданина — свободы. Для него гугеноты — это славные защитники свободы, подающие через цепь веков руку героям Французской революции. Героем романа, написанного Мишле (а его история более похожа на роман, нежели на историю), был Колиньи, вождь гугенотов, «идол провинциального дворянства» — единственный человек, который, по мнению Мишле, с гениальной ясностью и трезвостью видел истинные интересы Франции и развил программу ее величия — завоевание Америки, создание в ней протестантской Франции, борьбу с Испанией в Нидерландах, и, следовательно, помощь нидерландским революционерам. Гугенотская Франция кажется историку зародышем Франции «голландской», началом революции, одержавшей свою первую победу в Нидерландах и закончившейся во Франции деятельностью Дантона и Робеспьера.

Наш соотечественник Лучицкий в своем труде, посвященном первому периоду религиозных войн во Франции, видит в гугенотском движении, взятом в целом, типичное проявление феодальной реакции, направленной против абсолютизма и централизма. «Намерен, — говорит он в предисловии к своей книге, — …с возможной полнотой представить фазы развития той борьбы, роковые последствия которой чувствуются во Франции еще и теперь и которую старые средневековые элементы: феодальная аристократия, городские общины и даже целые провинции, являющиеся как выражение стремления к местной независимости, к самоуправлению, вели с той новой силой, которая обнаружила признаки жизни еще в XII в. и которая в течение четырех или пяти веков успела развиться до того, что в состоянии была в значительной степени затянуть тот узел, который должен был задушить старую оппозицию, вечно брюзжащую, вечно недовольную, вечно готовую начать ссору… Я говорю о той централизации, которая с неудержимой силой, хотя и медленно, пускала корни во французской почве, невырванные из нее, несмотря на благородные усилия лучших людей, даже и доселе, о поглощении властью короля местной и личной независимости, с ее стеснительными формами; часто ложившимися тяжелым бременем на народ, с ее узким эгоистичным духом» [150] И. В. Лучицкий. Феодальная аристократия и кальвинисты во Франции. .

Для нас задача установления объективного значения гугенотского движения становится еще более сложной, если мы вспомним, что французская Реформация, ставшая идеологическим выражением борьбы гугенотов, была кальвинистской реформацией, а кальвинизм был, по выражению Энгельса, идеологией «самой смелой части тогдашней буржуазии» [151] ч. 1. Киев, 1871. стр. I–II. . И подтверждением этого как будто является тот несомненный факт, что, когда в 1685 г., вслед за отменой Нантского эдикта, последовало изгнание гугенотов из Франции, изгнанной оказалась главным образом зажиточная буржуазия, унесшая с собой на чужбину огромные капиталы и предпринимательские навыки.

Тем не менее точка зрения Лучицкого ближе к истине, чем точка зрения Мишле. Самый факт реакционного значения гугенотского движения нисколько не противоречит утверждению Энгельса, ибо французские кальвинисты, или, как их называли современники, «гугеноты религиозные», не совсем одно и то же, что «гугеноты политические» — действительно активные участники религиозных войн во Франции. Реформация, оказавшаяся во Франции по социальному составу буржуазной и частью плебейской, но никогда не ставшая крестьянской, была слишком слаба и не способна на вооруженное выступление. Те же слои, которые выступали с оружием в руках, были организаторами и деятелями борьбы — борьбы, имевшей место во Франции во второй половине XVI в., — это в первую очередь дворяне, лишь временно влившиеся в среду кальвинистов. Они воспользовались организационными формами кальвинистской церкви, но в массе были мало затронуты ее учением. Когда в конце века их ставка была бита и их притязания окончательно провалились, они снова стали переходить массами в королевскую, т. е. католическую веру, тем самым обнажив первичный, подлинный кальвинистский, т. е. буржуазный фундамент французской Реформации.

Здесь намечается принципиальная разница между гугенотским движением во Франции и Реформацией в Германии. В последней мощное крестьянское восстание грозило феодализму возможной буржуазной революцией, хотя эта возможность оказалась неосуществленной и объективно Реформация усилила феодальных князей. Во Франции, при отсутствии широкого крестьянского движения, инициатива сразу оказалась в руках тех, кто претендовал на роль, аналогичную германским князьям, но их успеху противоречило все предшествующее развитие Франции, тот союз между горожанами и королевской властью, который создал политическое единство Франции и теперь, в XVI в., еще раз отстоял это единство от кандидатов на роль «французских князей» по примеру князей германских.

С другой стороны, мы меньше всего можем сближать, как это делал Мишле, гугенотское движение с Нидерландской революцией, хотя такие аналогии с точки зрения методологической вполне допустимы. Но мы должны иметь в виду, что в Нидерландской революции классом-гегемоном была буржуазия и ее борьба с испанским деспотизмом была подлинно буржуазной революцией. Иным было положение во Франции, где буржуазия не решилась взяться за оружие, не имея поддержки крестьянства, и борьбу начало дворянство, преследуя свои, отнюдь не буржуазные цели, и оно осталось до конца вдохновителем и руководителем движения, а все остальные группировки были лишь в большей или меньшей степени его соучастниками. Но будучи втянутыми в борьбу, одинаково тяжелую для всех, и буржуазия, и крестьянство, и плебейские элементы городов вносили в нее свои собственные требования, защищали свои собственные классовые интересы и, вследствие этого, крайне усложняли обстановку. Главные виновники и зачинщики вынуждены, были менять свое поведение, а в конце концов — и вовсе прекратить борьбу перед лицом народных восстаний.