Константин Станюкович - Два брата

- Нет, брат, я у Знаменья пристал!

- И тебе не стыдно, Лаврентьев! Завтра ко мне тащи чемодан.

- Да я, видишь ли, не знал, один ли ты.

- Думал, с дамой какой, что ли? Нет, брат, я без дамы, больше вот с этой тварью! - улыбнулся он, указывая на банки.

- Все потрошишь?

- Потрошу.

- Любезное, брат, дело. А вонь, одначе, у тебя, Жучок! - проговорил Григорий Николаевич, поводя носом. - С воздуха сильно отшибает.

- Попахивает! - рассмеялся Жучок. - А мы пойдем-ка в другую комнату.

- И в Питере у вас везде вонь!

- Нельзя, брат... Столица! Тебе после твоей Лаврентьевки, чай, с непривычки.

- Пакостно! А пес-то что это у тебя обвязан? Нешто пытал его? спрашивал Лаврентьев, подходя к столу.

- Пытал!

- И зайчину тоже? Эко у тебя, Жучок, всякой пакости!

Они перешли в соседнюю комнату и уселись за самоваром.

- Ну, как живешь, дружище? - участливо спрашивал доктор, наливая чай. Что, как дела?

- Мерзость одна...

- А что? Кузька вас донимает?

- Всякой, Жучок, пакости довольно! Иной раз тоска берет!

- Гм! А ты, Лаврентьев, на вид-то неказист! - проговорил доктор, разглядывая пристально Лаврентьева. - Лицо у тебя неважное. Осунулся, глаза ввалились. Здоров? А то не спал, что ли, дорогой?

- Самую малость.

- Отоспишься! Ты ром-то пьешь?

- Люблю временем! - промолвил Григорий Николаевич и, отпив полстакана, долил его ромом. - Иной раз выпиваю, Жучок! - как-то угрюмо прибавил Лаврентьев.

- Что так?

- Да так. Тоска подчас забирает!

- Хандрить-то, значит, не перестал, - тихо промолвил доктор, посматривая на приятеля. - Надолго приехал?

- А не знаю, денька три-четыре...

- Проветриться?

- Дело одно!

Лаврентьев все не решался заговорить о Леночке. Приятели несколько времени дружески разговаривали о разных предметах; больше говорил Жучок, Лаврентьев слушал и все подливал себе рому. Наконец он спросил как будто равнодушным тоном:

- Давно Елену Ивановну видел?

- Недели две.

- Здорова?

- Ничего себе. Похудела только немного. Заходила ко мне, урок просила достать. Я достал ей. Барышня твоя работящая, хорошая.

- Хорошая! - воскликнул Лаврентьев. - Это, брат, такой человек... мало таких, брат!

- Людей вот только не раскусывает. В Вязникова этого очень уж верит! А по-моему, человек он неважный. Не глупый, а болтает больше! И думает о себе... думает! Барышня горой за него. Да и ты им прежде увлекался, а? Брат у него - другой человек!

- Человека-то не раскусишь!

- Ну, да и, признаться, мужчина-то он! Как раз по юбочной части! Красив, умен, говорит хорошо, огонек есть, глаза такие, ну и все прочее... Лестно! А самолюбив!..

- Ты, Жучок, это насчет чего? Разве он того, шибко ухаживает за барышней? Близок к ней? - проговорил Григорий Николаевич, с трудом выговаривая слова и не глядя на Жучка.

- А ты думал, зевать станет!

- То есть как?

- Очень просто. Твоя барышня, кажется, втюрилась в него! Ты раньше-то не догадывался?

- Втюрилась! Видишь ли, к тетке тоже писали, и будто он с ней подло поступает... Правда это? Не знаешь? Нет ли какой пакости?

- Не знаю. Да ты чего глядишь так? Ну, и бог с ними!.. Оставь их в покое!..

- Оставить! - воскликнул, сверкая глазами, Лаврентьев. - Негодяй соблазнит, а после бросит человека, как дерьмо?.. Шалишь!

- Уж и соблазнит! Почем ты знаешь?..

- А если... Мало ли между брехунами прохвостов!.. Они самые подлые!.. Сперва благородные слова... развивать, мол, а после...

- А после, - подхватил доктор, и лицо его насмешливо улыбалось, книжки под стол и в третью позицию: "Так, мол, и так...", "шепот, робкое дыханье"{312} и прочее. Ну, а девица, на то она и девица, чтобы млеть и слушать кавалера. И пойдет развитие, но уже по части амуров и для приращения человечества, но, разумеется, без стеснения узами Гименея. А там сорвал цветы удовольствия... "Очень прискорбно... Ты мне не пара!.." и лети к другому цветку, начинай снова: книжки под мышку... заговаривай зубы... Все это так. Есть такие бездельники шатающиеся... есть, но нынче они реже. И девица стала умней...

- Такую тварь и убить не жаль!

- Эка какой ты кровожадный! Уж не приехал ли ты, Лавруша, Вязникова убивать? - улыбнулся Жучок. - И с чего это сыр-бор загорелся? Ты, брат, кажется, напрасно его в негодяи уж произвел. Малый он, по-моему, легковесный, неработящий, но все ж не паскудник. Почем ты знаешь, может и он барышню облюбовал... А ты уж сейчас в защиту невинности... Да, может, невинность-то тебя за это не похвалит!..

- Это мы все узнаем! - прошептал Григорий Николаевич, подливая себе рому. Он чувствовал, как злоба душила его при имени Вязникова.

Доктор пристально взглядывал на приятеля и, помолчав, заметил:

- Посмотрю я, Лавруша, так ты, дружище, того...

Григорий Николаевич вспыхнул и угрюмо процедил:

- Что "того"?

- Дурость-то, как видно, не извлек, а? - тихо, с нежностью в голосе, проговорил Жучок.

Лаврентьев молчал.

- Кисну еще! - тихо проговорил он наконец, опуская голову.

- И работа не помогает?

- Нет.

- Гм!.. Переселяйся в город.

- Куда уж. Что в городе-то? У вас хуже еще! У нас хоть народ-то по совести живет, а у вас?! А эта кислота пройдет... наверное пройдет. Одному иной раз тоска... такая тоска! Если б ты только знал, брат! К тому же и пакость пошла... Кругом разорение да грабеж... Один Кузька крови-то сколько перепортил! А все в город не пойду! Привык к вольному воздуху. Привык!.. Разве вот погонят. И ты ведь один! - прибавил Лаврентьев.

- А эти твари! - улыбнулся доктор, указывая головой на соседнюю комнату. - Слышишь, как шлепают. Я, брат, всегда в веселой компании.

- И ничего, ладно?

- Ничего себе, ладно. Занят. Надеюсь за границу на счет академии ехать! Недавно вот операцию в клинике ловкую сделал одному больному. Он было умирал, а я ему не дал! - рассказывал, оживляясь, доктор.

- Выздоровел?

- Э, нет, умер, где ему жить, нечем, брат, было жить, но все-таки сутки-то я его продержал!.. Ровно сутки!

- Эка, стоило хлопотать!

- Да тут не в больном! Умер сутками раньше, сутками позже - не в том дело, а главное - операция. Надо было в точку. Обыкновенно умирают под ножом, а он сутки... понимаешь, Лаврентьев, сутки!

Однако Григорий Николаевич все-таки не мог понять радости приятеля, что он дал больному отсрочку на сутки, и не без удивления слушал, с каким азартом Жучок рассказывал об этом обстоятельстве и даже вошел в подробности.

- Все, знаешь ли, собрались наутро смотреть, как это я сделал операцию; я ее принял на свою ответственность, - ночью, вижу - больной задыхался. Профессор и ассистенты!.. А у нас, брат, народ тоже, как и везде... зависть, интриги... Около профессоров некоторые лебезят, до лакейства доходят даже, потому что профессор, да еще знаменитый, может пустить тебя в ход. Практика и все такое. Ну, профессор посмотрел, и все смотрят разрез-то мой, а я объясняю. А сам, брат Лаврентьев, не уверен... не повредил ли я при операции органов? Надо было в самую точку. Профессор (а он очень ко мне расположен) одобрительно покачал головой, а другие, вижу, переглядываются, шепчутся. На некоторых лицах злорадство. Провалился, мол, я! Целые сутки я был, брат, сам не свой... Жду. Однако больной умер как следует, по всем правилам. Вскрыли... опять все собрались, и что же? Операция-то оказалась без малейшей фальши... В точку! В самую точку! Ни одного органа не повреждено. Ну, профессор меня поздравил, а у многих лица-то вытянулись! - рассмеялся доктор, оканчивая рассказ о своем торжестве. - Словно аршин проглотили!..