Василий Песков - Полное собрание сочинений. Том 5. Мощеные реки.

Люди много, как комары в тундре, так, да? — Довольный шуткой, дедушка Тергувье вытирает рукавом кухлянки глаза. Бубен опять начинает плясать над костром, и хриплый, стариковский голос тянет: «Одо-одо-до-до-ой!..»

— О чем поешь, дед?

— Так пою, ничего не пою. Пою: тундру вижу, олени вижу. Желтый тундра, потом белый тундра. Синий река, потом белый река. Белый собак бежит, черный ночь — собака бежит. Буду ехать, олений язык буду есть, чай пить буду, спать буду. Одо-одо-до-ой!..

Мы с «оленьим доктором» Валентином едем по тундре, и сзади слышится эта песня, простая, как крики птиц. Под копытами у лошади то вода хлюпает, то мох с хрустом приминается под копытом. На всем скаку упади с лошади — не ушибешься на этой перине, расшитой черным бисером шикши и синими бусами голубицы.

Синяя гора справа. Уже два раза лошади пили из встречных каменистых речек, а гора все справа, все виден на верхушке камень, на медведя похожий.

— Сколько до нее? Километров десять?

— Тридцать, а то и больше.

Воздух синий. Не холодно и не жарко. Усатые кочки в воде. Олений череп и белый узорный рог. Восемь живых оленей глядят в болотное зеркало и видят там восемь таких же рогатых и бородатых.

Тишина в тундре. Сушатся на синем небе белые длинные облака-полотенца. Просвистели кулики-ягодники, пошевелили легкую вату травы-пушицы, и опять тихо. Желтая тундра.

Сколько оттенков теплого цвета! Лимонный ивняк бьет по бокам лошади. Красноватыми жилками светятся ковры березок и голубицы.

Ржавая гущина болотных зарослей. Темно-малиновые листья ползучих рябин. В тундре осень я бы называл летом. Комаров нет. Спать можно прямо под звездами. Бегут из-под ног земляные зверьки — евражки. Опять белые оленьи кости, березки, которые можно, как траву, рукой сорвать.

Можно встретить медведя на этой безлюдной земле. Можно увидеть десять медведей сразу — пасутся, как лошади. Не очень опасный зверь в этих местах, но лучше обойти стороной.

Можно увидеть в тундре белого волка, лисицу красную, как огонь, черных ворон, росомаху, белых лебедей на озерах, гусей, уток.

— Человека в тундре встретишь нечасто.

В прошлом году двести километров прошли — и ни следа. Встретил нечаянно радиста-геолога.

Обнялись. Мне уходить, а он за рукав: «Подожди, неделю сижу без людей…»

Опять речка, камни гремят под копытами, вода ледяная и тоже гремит, когда льется с ладоней обратно в реку. Рыбы-гольцы мечутся на каменном мелководье. Кургузые каменушки полетели, цепляясь брюхом за воду. На пути — юкольник, попросту легкий сарай на сваях-жердях. Запасливый коряк приготовил на зиму рыбы. Вот тут, видно, он ее потрошил — на ветках осталась сушиться икра, кушанье не шибко почтенное в этих местах. Главное — рыба. Распластованные лососи лето и осень сушатся на жердях. Это и есть юкола — хлеб тундры…

— Амто!

— Амто! — отзывается с берега морщинистая старуха. — Табак есть? — Старуха бережно разминает папиросу над старой деревянной трубочкой, две папиросы кладет в коробку на поясе. Кто мы? куда? зачем? — никаких вопросов. Пахнет вяленой рыбой и дымом. Четыре белые собаки, ни разу не гавкнув, глядят вслед лошадям.

Ни деревца, ни высоких кустов. Возьмись что-нибудь сделать — палку негде добыть.

И привезти как? Тундра не знает дорог. Олени и собаки. Не привезешь на собаках бревен.

Возят самолеты и вертолеты. Мы едем из молодого поселка. Поселок пахнет свежей сосной. Желтые рубленые дома для коряков стоят около речки. И каждое бревно, каждую доску и гвоздь привезли самолеты. Мы сами летели, сидя в самолете на бревнах. Каждый дом в тундре — золотой дом, очень дорогой дом. Вот как раз над нами летит самолет…

— Ты говоришь: как заблудился топограф?

Да очень просто. Понадеялся на себя, оглянулся: вроде вон к той сопке надо идти, а сопка не та. Да и попробуй разбери их. Рассказывал: до пятого дня надеялся, а потом потерял надежду. Шел. Потом полз. Его искали и увидели с вертолета.

— А ты?

— Я один не хожу. Беру коряков в проводники. Коряк не заблудится. Я тоже кое-чему научился — за лето тысячу километров пройдешь…

Лошади стали. Подозрительно глядят на ржавую воду. Обходить надо. Ведем лошадей в поводу. С кочки на кочку, все правей, правей обходим болото, а ему и конца нет, а там вон дальше сплошная вода. Передняя белая лошадь вдруг провалилась одной ногой, делает натужный рывок и еще глубже увязает в трясине.

Бьется — и еще глубже! Коряк-проводник растерянно глядит вперед, назад. На расшитой бисером шапке прыгает хвост горностая, звенит медный бубенчик. Конец экспедиции… И тут я увидел бегущего Валентина. Он запустил руки в грязную жижу, отстегнул вьюки. Никогда не слыхал у людей такого властного голоса. В руке у Валентина свистит веревка.

Но я думаю — именно голос заставил кобылу шевельнуться, дернуться, заржать, заколотить ногами…

Лошадь — на твердом месте, мелко дрожит и пьет воду. А Валентин сидит на кочке, выливает из сапог воду, выжимает портянки, выжимает свитер. Только теперь замечаю: борода у него желто-зеленая, под цвет тундры. Очки делают его похожим на старинного земского доктора.

— Часто бывает?

— Бывает. — Валентин вытирает с очков пятна грязи, помогает коряку уложить вьюки. — Бывает…

Валентин Лазебный.

Еще раза два поили лошадей и сами запивали хлеб и юколу водою из встречной речки, а табуна, который ищем, все нет… Потом вдруг сразу запахло дымом, в синем тумане засветились три огонька. Из ложбины на гору, напирая друг на друга, с хорканьем поднимались олени. Внизу в сумраке лозняка продирался пастух. Рога оленей на красной полосе неба виднелись сгоревшим лесом.

У костра мы скинули седла, стреножили и пугнули лошадей в темноту. Из юрты на голоса вышел высокий человек в коричнево-белой кухлянке, в праздничных торбазах и с чаутом для ловли оленей. Сдержанно сказал: «Амто!»

Но разглядев у костра очки и Валькину бороду, пастух улыбнулся, кинул в сторону чаут.

— О! Олений доктор! Олений доктор приехал. Хорошо приехал — праздник будет, олешка колоть будем…

Утром, когда над костром еще блуждали струйки вчерашнего тепла, четыре женщины в расшитых бисером новых кухлянках ушли в лощину, заросшую ивняком. Они вернулись с охапками желтых веток. Поставили ветки у юрты, возле костра, где вялится рыба, на большой черный котел кинули ярко-желтые прутики.

В это же время мужчины поднялись к табуну. Тысячи две оленей как заведенные с гулким топотом кружатся на одном месте. Большие самцы-хоры в этой толкотне ухитряются становиться друг против друга. Удар! Кажется, искры должны посыпаться… Мужчины держат в руках чауты — потертые до блеска кожаные арканы.