Лев Исаков - Русская война: дилемма Кутузова-Сталина

Вот момент, с которого он пойдет уже сам, в отличие от отца Иллариона Матвеевича, шедшего всю жизнь по стопам за своим начальником И. Люберасом и ставшего самостоятельным только перед отставкой – на безделье. Отныне кроме как полномочного командования ему, генерал– поручику, единственному в армии кавалеру всех первых трех степеней ордена Св. Георгия и Мачинскому Герою, дать просто неприлично. Это все чувствуют – А понял ли кто, что вежливо, мягко, пристойно вышла в жизнь империи новая большая величина?

Ещё одно обретение – жена Екатерина Ильинична Бибикова, умница, хорошей семьи, безусловно, безоглядно предана; и несчастна только по единственному подозрению, что такова какая есть достойна ли быть ему парой? В отличие от большинства современных ему российских полководцев семейная жизнь которых была безотрадна: Румянцев жил отдельно от жены, семьи Суворова, Багратиона, Воронцова развалились, личная жизнь Каменского-старшего была скверной, Каменского-младшего трагичной, Потёмкин, Ермолов, Милорадович предпочли жить бессемейными – Михаил Илларионович всегда имел «место куда прийти», обожаемый и ласкаемый там женой и 5-ю своими девчонками, составившими ему настоящий культ, которому радостно предавались и все его зятья, и тем более нарастающие в числе внуки.

Уже в ранние годы чем-то он привлекал обостренное внимание, задерживал на себе зоркий недюжинный взгляд. Екатерина II особо ценившая подобранную ненавязчивую силу, пеняла ему, молодому полковнику, за слишком горячую езду и взяла слово ездить только на хорошо выезженных лошадях

– Берегите себя, полковник, вы предназначены для высшего…

Фридрих 2 удостоил долгими доверительными разговорами…

Жермен де Сталь находила совершенно обворожительным гением, в отношении которого Наполеон только плут…

Павел 1, по смерти Суворова, Румянцева, Репнина, разложению Каменского– старшего, старости Салтыкова и Эльмпта выдвинул на первые места в военной иерархии, сверх того провозгласив великим полководцем своего царствования /правда, вкупе с Паленом – что отчасти простительно Полуумному/.

Александру 1 ничего не оставалось делать как отправить его, единственно признаваемого, во главе армии в Австрию: «свою кампанию» выиграл, чужую войну… понадобился Аустерлиц, чтобы несколько лет держать его вдали от власти.

Но к 1811 году он стал уже необходим…

В начале 1812 года его невозможно было становить: после 2-й, успешной (и предпоследней) своей кампании, где одержав, как и 5 его предшественников, «свою» победу, вдруг совершает небывалое: притворным отступлением вовлекает Турецкие Армии в Слободзейскую катастрофу… – Всё! Мир! – … он становится неизбежностью!

Вот человек, всецело владеющий своими чувствами, знающий, что разговор лучший способ утаивания своих мыслей, а светлое выражение на лице наилучшая упаковка злобы; полагающий, что каждый человек попеременно и хорош и плох, может быть гений и попасться на пустяках!

Не должно верить ничему, что он написал, а его молчание может значить и много и ничего!

Вот человек, поднявшийся по стопам В.Долгорукова выше В.Долгорукова, по стопам Н.Репнина выше Н. Репнина, по стопам П.Румянцева и А.Суворова выше Румянцева и Суворова, потому что уже сейчас, в канун Бородино, Он, Главнокомандующий Армий Российских, в своем генеральском чине выше их, фельдмаршала и генералиссимуса; а после Бородина затмит и Светлейшего князя Потемкина-Таврического, которого держало доверие государыни – его возносит доверие общества; а через 5 месяцев он недостижим и Александру I, ибо никто, кроме смерти, более не может отстранить его от Власти и Войны.

И только движения-действия, рождаемые в этом омуте могут что-то прояснить в его глубине…

И как бы он ушел между пальцев, в старческом смешке колыхнув животом и разом обесценив все о нём разглашаемое!

Кажется, только 2 раза после 1800 года допустил он посторонний взгляд в непрозрачную часть своей души:

– в 1805, под Аустерлицем, когда днем на сообщение адъютанта о гибели любимого зятя Фердинанда Тизенгаузена не повел и бровью, а вечером горько и надрывно разрыдался, и на удивление окружающих объяснился

– Днем я был главнокомандующий, сейчас безутешный отец… Сам, сам разжался, велика была тягость, а снять ее с души неопасно и полезно…

Второй раз в 1812 году непроизвольно излился душевный нарыв: ночью пробужденный тихими стонами хозяин избы в Филях услышал его бормотание:

– … Будете, будете вы у меня падаль жрать как турки…

Я беру Бородино, потому что как явление, повелительно внешнее к пристрастной разноголосице, оно состоялось, его не надо предполагать, и в том, что случилось, тоже не надо предполагать, надо извлечь все доступные наблюдению следствия из него, и определить ставшие возможными, но не следуемые прямо и около того остановиться…

– в то же время есть утерянный ряд возможных следствий, которые возникали, но не были развиты, есть промежуточные картины, которые не отложились в итог, надо ли их опускать?…

– есть подозрение, не явит ли утаенная, несостоявшаяся часть возможностей и следствий, то, что могло быть использовано, но почему-то пренебрегли, самой системой таких уклонений, более глубокое основание событий, нежели присутствующие, родит новые связи в наличной ряби, ведь молчание иногда красноречивей слов, стоит ли его обходить?…

– возникающее новое представление не обращает ли оно требовательно к общей картине истории, как единой из прошлого поднесь, ибо, кроме того, что только в согласном отзвуке от нее в целом, а не в ловушке 3-х – 4-х фактов убеждаемся мы в приближении к истине, изменение в любой части истории меняет ее всю, мы не можем только вполне охватить это теоретическое положение практикой, стоит ли избегать подобных прикидок?

– и наконец, всматриваясь в историю в общем, не имеем ли мы перед собой картину, один край которой обжигающе реален, а другой колеблемое дымкой представление воображения, исторического или образного или их совокупности, т. к. обращен к тому, что неповторимо, неуловимо, невосстановимо в принципе – исторически пресуществившемуся явлению, которое поэтому всегда мера реальности и фальши, руин и разума, призрак около них бродящий – всегда фантом, но тот, из которого родилась нынешняя ярость, а на руках сегодняшняя тьма и завтрашний свет – умолчать ли о рождаемом им подозрении, благовестить ли о пробужденной надежде?

Не станем задаваться бессмысленным вопросом собирался ли Кутузов давать бой перед Москвой – он его дал, и если это случилось на землях наследственной вотчины дворян Давыдовых, а не у сельца Царево Займище, значит лучше бы поискать особенности той позиции, которые ОЦЕНИЛ И НЕ ПРИНЯЛ М.И. Кутузов; или особенности Кутузова как полководца в отношении этой позиции; возможны предположения и о некоторой «личностности» этого решения, обусловленности его иными, вне видимой военной данности, соображениями… о последнем разумеется коли станет сил в них проникнуть.