Михаил Долбилов - Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II

Отчет Стороженко о порозовском деле позволяет увидеть в деталях, как конспирологическое мышление могло раскручивать кампанию массовых обращений. Баранов прочитал стороженковский опус в начале осени 1867 года [1294], но развитый в нем тезис о том, что любая форма сопротивления католиков переводу в православие оправдывает ужесточение атаки на католицизм, он усвоил еще полугодом ранее. 21 марта 1867 года генерал-губернатор представил всеподданнейший доклад «О мероприятиях относительно лиц, перешедших из латинства в православие», который император повелел обсудить в Комитете министров. Трезвая мысль о необходимости остановиться и закрепить достигнутые результаты обращений сочеталась в докладе с тенденцией приписывать встреченные трудности единой злой воле «латино-польской партии». Отметив, что с 1863 года в православие перешло около 60 тысяч католиков, «преимущественно мужчин» и в подавляющем большинстве из крестьянского сословия, Баранов признавал преобладание секулярных мотивов обращений над религиозными: «Если невозможно утверждать, чтобы движение в православие всегда основывалось на глубоко прочувствованном убеждении в превосходстве одного вероисповедания перед другим, то нет никакого сомнения, что движение это ныне вытекает из чувства беспредельной признательности к Монарху-Освободителю, ибо во всех заявлениях народа о желании присоединиться к православной церкви постоянно указывалось на то, что он желает быть веры Царской, а не папской». Понятно, что после такой декларации, да еще в докладе императору, подача крестьянами прошений о возвращении из «веры Царской» в веру «папскую» не могла быть объяснена иначе, как внешними факторами. Баранов уклонялся от прямого суждения о том, имели место или нет хотя бы отдельные случаи принуждения к переходу, и уличал просителей в «бездоказательности» претензий. Доверие к жалобам, полагал он, подрывалось уже тем, что они «заявлялись скопом, прошения подписывались десятками лиц» (как будто инспирировавшиеся обратителями прошения подписывались не «скопом»!). По этой логике, чем многочисленнее жалобы, тем менее правдивое содержится в них описание обстоятельств перехода в православие и тем менее следует принимать заявления о нежелании оставаться в православии за выражение действительной воли крестьян. Упомянув циркулировавшие слухи, включая самый тревожный из них – будто император не одобряет обращений в православие, Баранов указывал на их источник: «Все эти вымыслы и многие другие, внушаемые под покровом тайны исповеди, составляют предмет деятельности латино-польской партии…» [1295]. Под действием каких внушений присоединившиеся к православию попадали в костельную исповедальню, где их одного за другим нашпиговывали слухами, доклад не уточнял. Масштаб угрозы делал неуместной щепетильность в выборе средств насаждения православия: «…возможность обратного движения в латинство гибельно подействует влиянием своим не только на вопрос религиозный, но и на все прочие вопросы русского преобладания в крае» [1296].

К середине 1867 года Баранов, как кажется, полностью отдал дело обращений, сосредоточившееся к тому моменту в Минской губернии, на откуп энергичному Стороженко. Начав осенью 1866-го с попыток расследовать злоупотребления кауфмановских обратителей, генерал-губернатор впоследствии сравнялся с Кауфманом в патронаже над произволом чиновников-миссионеров. «Одно, в чем лютеранин Баранов старается перещеголять своих православных предместников, – это усердие в закрытии костелов. …Большею частию единственною причиною закрытия выставляется то, что такой-то костел вреден-де для православия. Но ведь в этом отношении все костелы одинаково вредны и следовало бы закрыть их все без исключения…», – писал в конце 1867 года А.М. Гезен Каткову, не так уж утрируя то, о чем мечтал тогда Стороженко [1297]. Лично Баранову, по всей видимости, не улыбалось снискать лавры русификатора; и предшествующая, и последующая его карьера огибала те зоны государственной деятельности, где от имперского сановника требовалась восприимчивость к посланию русского национализма. Но в Вильне 1867 года он оказался в затруднительном положении. По сведениям Райковского и Комарова, Баранов не раз говорил, что «край этот находится в таком ужасном положении в силу исторических событий, что отсюда никто не выйдет чистым и на всяком останутся следы местного болота» [1298]. Не дают ли эти слова ключ к объяснению его попустительства новому произволу обратителей?

Вняв мартовскому докладу генерал-губернатора, Александр II 13 июня 1867 года произнес в Вильне цитированную выше речь, адресованную всем новообращенным в крае. Хотя слова царя о недопустимости возвращения в католицизм были помещены в прессе и зачитывались на крестьянских сходах, заметного впечатления на «упорствующих» они не произвели. Вскоре Баранов предпринял еще один шаг, призванный, по его разумению, закрепить успехи миссионерства в губернии, где число присоединенных было наибольшим. Он направил обер-прокурору Синода Д.А. Толстому конфиденциальное письмо о необходимости сместить архиепископа Минского Михаила. По всей вероятности, Баранов был знаком с донесениями о пропольских симпатиях минского владыки, которые начиная с 1866 года посылал в III Отделение местный жандармский штаб-офицер Штейн, но собственные аргументы генерал-губернатор ограничил указанием на «слабое смотрение» за духовенством, «происходящ[ее] от преклонности лет Преосвященного Михаила». Поскольку упадок дисциплины в приходском духовенстве стал особенно нетерпим при нынешнем «движении крестьян» из католичества в «прародительское благочестие», требовалось как можно скорее назначить в Минск «более энергического православного Архипастыря» [1299]. Трудно судить, был ли причастен Стороженко к инициативе Баранова; прямых свидетельств тому нет, но в одном из его писем генерал-губернатору (цитировавшемся выше) выражалось недовольство непотизмом Михаила, мешавшим осуществлять нужные обратителям кадровые замены в приходском клире [1300]. Обер-прокурор Синода признал пожелание, а по сути – требование Баранова справедливым, но исполнение его последовало не сразу. Михаил оставался на минской кафедре до февраля 1868 года и за это время успел освятить, возможно, без особой радости, еще несколько церквей, переделанных из костелов упраздненных католических приходов [1301].

Для понимания позиции Баранова нужно также учесть, что в течение 1867 года он, проводивший больше времени в Петербурге, чем в Вильне, участвовал в работе особой комиссии из высших бюрократов, обсуждавшей возможность пересмотра законодательства о положении римско-католической церкви в империи после разрыва (в конце 1866-го) конкордата со Святым престолом. С подачи своего советника Н.А. Деревицкого (в отличие от практика Стороженко, Деревицкий претендовал на роль теоретика борьбы с «латинством») Баранов развивал соображения о дальнейшем ограничении духовной юрисдикции Ватикана над российскими католиками (см. гл. 6 наст. изд.). В докладе от 21 марта 1867 года он даже рекомендовал торжественно объявить в костелах о разрыве конкордата, полагая ослабить этим ультрамонтанские настроения в клире и пастве [1302]. Недооценка приверженности католиков высшей духовной власти, представление о неизбежной дискредитации папства могли примирять Баранова с форсированием массовых обращений в православие.