Любовь Воробьёва - Прибалтика на разломах международного соперничества. От нашествия крестоносцев до Тартуского мира 1920 г.

Следует подчеркнуть, что все эти ухищрения, угрозы, притеснения и преследования со стороны пасторов и помещиков только укрепляли крестьян в надежде на улучшение положения с принятием православия, ибо они осознавали, что с успехами православия будет сопряжено нечто, неприятное для землевладельцев, а следовательно, полезное для крестьян {164} . Согласно отчёту генерал-губернатора Головина, 100 462 латышских и эстонских крестьянина стали православными, из них 38 282 латыша и 68 180 эстонцев. При этом было разрешено с присоединением к Православной Церкви отца присоединять, по просьбе родителей, и несовершеннолетних детей до шестимесячного срока. К 1 января 1848 г. на средства правительства было создано 72 православных прихода, в том числе 33 латышских и 39 эстонских. Земля для храма, жилища священника и причта отводилась преимущественно в казённых имениях, а при необходимости — из городских и помещичьих дач за вознаграждение владельцам. Хотя помещики нередко противились избранию властями места для храма, однако некоторые из них (Грот, граф Ферзен и барон Менгден) безвозмездно пожертвовали нужную для церкви землю. Десять церквей построено, Три находится в стадии строительства. В 53 приходах, где нет постоянных храмов, учреждены временные церкви. Под них по высочайшему повелению бесплатно заняты дома, построенные для воинского постоя. В казённых имениях отведено по одной десятине под православные кладбища, в отношении нарезки участков для кладбищ в помещичьих дачах сделано представление в правительство. Из-за недостатка помещений открыто только 15 православных сельских школ. Содержание православного духовенства отнесено на счёт правительства {165} . Генерал-губернатор Головин был абсолютно прав, когда, заканчивая свой отчёт, назвал переход латышей и эстонцев в православие событием радостным для Православной Церкви, важным не для одного Прибалтийского края, но и в государственном отношении. Он не погрешил против истины, назвав присоединение одной из замечательных и едва ли не беспримерных страниц в истории, ибо оно совершалось без всяких подстрекательств, при строгом соблюдении законности и без нарушения общественного спокойствия. Всё это так, если вспомнить, как эстонцы и латыши стали католиками, а потом протестантами. В то же время за скобками остались проблемы в лице привилегированного немецко-лютеранского меньшинства, с которыми столкнулась государственная религия в Прибалтийском крае и которые не исчезли сами собой. Из отчёта всё же видно, что действия имперской власти были неоперативны, неадекватны размаху движения и скорее сковывали его, чем развивали. Ввиду того, что власть не смела пересмотреть привилегии немецкого рыцарства, хотя их соблюдение противоречило государственным интересам, она сталкивалась и с нехваткой казённых земель под православные храмы и кладбища, и с дефицитом помещений под временные церкви и крестьянские православные школы. Всё это искусственно ограничивало свободу движения и вело, выражаясь шахматным языком, к потере темпа, а значит, и к утрате шансов на долговременный успех. Тем более что немецкий элемент, обогащенный опытом насаждения католичества, а затем и лютеранства в крае, прочно укоренившийся в имперской элите, вовсе не собирался уходить с завоёванных позиций.

Уже весной 1848 г. немцы могли торжествовать. На место генерал-губернатора Головина был назначен князь Александр Аркадьевич Суворов, внук прославленного полководца и, в отличие от своего деда, германофил управлял Прибалтийским краем с 1848 по 1861 г. В короткий срок он добился популярности среди немецкого господствующего меньшинства, потакая их ненависти и ожесточению против русского языка и православия и резко обозначив изменения в линии губернской администрации. В письме М.П. Погодину из Риги (апрель 1848 г.) Ю.Ф. Самарин с грустью и горечью описывал, как преемник одного из славнейших русских имён, которое в сердце каждого русского неразлучно с чувствами приверженности православию и народности, покупал популярность остзейцев бесполезными и полудикими оскорблениями всего того, что не может не быть дорого русскому сердцу [55].

Последствия поступков и речей нового генерал-губернатора не замедлили обнаружиться. Остзейское дворянство возобновило обвинения русских священников в намерении бунтовать крестьян и в приманивании их к переходу в православие обещанием мирских выгод. Эти обвинения были официально поданы князю Суворову предводителем лифляндского дворянства, ландратом и даже гражданским губернатором. Не потребовав от представителей дворянства фактических доказательств их жалоб, князь Суворов обратился к епископу с настоятельным требованием подтвердить православному духовенству, чтобы оно не вмешивалось в светские дела и не делало крестьянам никаких обещаний. Ю.Ф. Самарин расценил эту меру как оскорбление нашего духовенства, нанесённое по просьбе и ввиду протестантов, и как признание со стороны правительства обвинений, возводимых остзейским дворянством на наших священников {166} .

Тем временем при генерал-губернаторе Суворове прибалтийские немцы постепенно приходят в себя. По свидетельству профессора Дерптского университета М.А. Розберга, они теперь неустанно действуют: все перья скрипят, все страсти в движении, все уста изрыгают хулу {167} .

Преосвященный Филарет просит обер-прокурора Святейшего Синода о переводе из Риги. Эту просьбу он мотивирует своим здоровьем, которое «изорвано скорбями и страхами», и добавляет: «…самые дела показывают, что при таком положении нет, по крайней мере, у меня, немощного, возможности бороться с ними» {168} . Получив перевод в Харьков, он выехал из Риги 30 ноября 1848 г. В письме архиепископу Рязанскому Гавриилу (Городкову) он снова обращается к положению дел в Прибалтике: «Благодарение Богу за то, что меня, грешного, не вывезли точно так же, как вывезли предшественника….Всё дело в том, что не хотят, ни за что не хотят, чтобы было здесь православие. Отселе чего не делают?» {169}

В 1848 г. движение спало. Точнее сказать, действительные хозяева в Прибалтийском крае — немецкие пасторы и помещики сделали максимум возможного, чтобы оно пошло на спад. Русская же власть, оказавшаяся застигнутой врасплох этим движением, не оградила крестьян, несмотря на формальные распоряжения, от репрессий со стороны помещиков и пасторов. Такие репрессии были возможны и осуществлялись повсеместно, потому что противодействие им не было безоговорочным и решительным. Верховная власть не доверяла этому движению, потому что оно шло снизу и было крестьянским. В то же время мер, призванных перенаправить его сверху, было явно недостаточно. Сказывались и сословная солидарность помещиков, и связи местных остзейцев с соплеменниками, занимавшими высокие посты в Петербурге. В этих условиях в прибалтийских губерниях Российской империи, ориентирующихся на просвещённую Европу, эстонцы и латыши столкнулись с такой религиозной нетерпимостью, с таким остервенелым отстаиванием единства и неделимости лютеранско-немецкого геополитического пространства, что их переход в государственную религию можно сравнить с героическим хождением по кругам ада. При этом государственная власть настаивала, чтобы крестьяне, побеждённые крестоносцами, а затем ограбленные и обездоленные немецкими рыцарями и пасторами, не связывали со статусом православных и русских никаких надежд на земные блага, чтобы они просто страдали за веру ради спасения души согласно православным догматам и искали утешения у унижаемых и преследуемых немцами православных батюшек. Исторический опыт показывает, что всякое движение (религиозное, политическое или национальное) сильно своей социальной составляющей. Отпадает или ослабевает социальный фактор, хиреет и движение.