Тимоти Снайдер - Кровавые земли: Европа между Гитлером и Сталиным

Доставки партий из Варшавы в Треблинку возобновились 3 сентября 1942 года. В последней партии «Большой операции» 22 сентября 1942 года были еврейские полицейские и их семьи. Когда еврейские полицейские подъезжали к станции, они выбрасывали из окон свои фуражки и другие символы их бывшей миссии или социального статуса (еврейские полицейские часто были выходцами из зажиточных семей). Такое поведение было предусмотрительным, поскольку еврейских полицейских могли недобро встретить в концлагере их соплеменники. Однако Треблинка не была лагерем. Она была фабрикой смерти, так что их действия ничего не меняли. Полицейских травили газом, как и всех остальных.

За несколько месяцев Штангль изменил внешний вид Треблинки и таким образом увеличил ее летальную функциональность. Евреев, прибывающих в Треблинку в конце 1942 года, выгружали не просто на платформу, окруженную мертвыми телами, а внутри псевдожелезнодорожной станции, разрисованной еврейским работником так, что она выглядела как настоящая. Тут были часы, расписание и билетные кассы. Когда евреи выходили на «станции», они слышали звуки музыки, которую играл оркестр под управлением варшавского музыканта Артура Голда. Евреев, которые хромали, с трудом двигались или еще как-то на этом этапе демонстрировали свою слабость, забирали в «лазарет». Еврейские работники с красными повязками на рукавах помогали им добраться к зданию, на котором был знак красного креста. Позади этого здания немцы, переодетые в докторов, убивали больных евреев выстрелом в затылок над ямой. Главным палачом был Август Мите, которого еврейские работники называли «Ангелом смерти» (Malach Ha-Mavet). Евреи, которые могли двигаться, делали несколько шагов вперед, в своего рода дворик, где мужчин и женщин разделяли: мужчин – направо, женщин – налево, как им приказывали на немецком и на идиш [560].

Во дворе евреев заставляли раздеться догола под предлогом, что их нужно продезинфицировать перед последующей переправкой «на восток». Евреи аккуратно складывали свою одежду в кучку и связывали обувь шнурками. Они обязаны были сдать все ценности; женщинам устраивали досмотр полостей тела. В этот момент некоторых женщин из некоторых партий отбирали для изнасилования, а некоторых мужчин из некоторых партий отбирали для работы. Женщины затем разделяли судьбу всех остальных, а мужчины жили еще несколько дней, недель или даже месяцев как подневольная рабочая сила [561].

Все женщины шли в газовые камеры без одежды и без волос. Каждая должна была сидеть перед еврейским «парикмахером». Религиозные женщины, носившие парики, обязаны были их сдать. Даже в этот самый последний момент перед смертью люди реагировали по-разному, индивидуально. Для одних женщин обстригание было подтверждением истории про «дезинфекцию», для других – подтверждением того, что их собираются убить. Из женских волос потом изготовляли чулки для немецких работников железной дороги, а также стельки для обуви немецких подводников [562].

Обе группы – сначала женщин, а затем мужчин, голых, униженных и беспомощных – заставляли бежать сквозь тоннель. Он был несколько метров в ширину и примерно сто метров в длину; немцы называли его «дорогой в рай». В его конце евреи видели большую звезду Давида на стене над входом в темную комнату. Там же висел церемониальный занавес с надписью на иврите: «Это ворота к Б-гу. Праведники пройдут». Наверное, немногие из них замечали эти детали, когда их загоняли внутрь два охранника, стоящие возле входа, оба – «травники». Один из «травников» держал кусок газовой трубы, другой – саблю; оба орали на евреев и били их. Затем один из них закрывал дверь на замок, а другой кричал «Воду!» – самые последние элементы обмана, не нужные больше этой обреченной группе, запертой в газовой камере, но предназначавшиеся для тех, кто ждал своей очереди. Третий «травник» поворачивал рычаг, и мотор танка заполнял камеру выхлопным газом [563].

Приблизительно через двадцать минут «травники» открывали заднюю дверь газовой камеры и еврейские работники уносили тела. Из-за лихорадочной борьбы и предсмертной агонии тела были переплетены между собой, конечность к конечности, и были иногда очень хрупкими. По воспоминаниям работника Треблинки, Хиля Райхмана, они претерпевали «жуткую метаморфозу». Трупы, как и сама камера, были покрыты кровью, калом и мочой. Еврейские работники должны были помыть камеру, чтобы следующая группа продолжала верить в ложь о дезинфекции и не запаниковала, войдя в камеру. Затем им нужно было разъединить тела и положить их лицом вверх на землю, чтобы команда еврейских «стоматологов» могла выполнить свою работу – вытащить золотые коронки. Иногда лица были совсем черные, будто обожженные, а скулы сведены так сильно, что «стоматологи» еле могли открыть рты. После того, как золотые коронки были удалены, еврейские работники тащили тела к ямам на захоронение. Весь процесс, от высадки с поезда живых евреев до закапывания их тел, занимал не более двух часов [564].

Зимой 1942–1943 года немцы начали делить евреев не на две, а на три группы: на мужчин, женщин постарше и молодых женщин. Молодых женщин в газовую камеру отправляли последними, потому что любили смотреть на их голые тела на морозе. К этому времени трупы сжигали, а не закапывали. Погребальный костер устраивали на колосниках, сооруженных из железнодорожных рельсов, положенных на цементные плиты, примерно тридцать метров в ширину. К весне 1943 года костры в Треблинке горели днем и ночью, иногда поглощая останки разложившихся тел, выкопанные из земли еврейскими работниками, иногда тела тех, кого только что отравили газом. Женщины, из-за большего запаса жировой ткани, горели лучше мужчин, поэтому работники научились класть их на самое дно. Животы беременных женщин имели тенденцию взрываться, и внутри можно было увидеть плод. Холодными ночами весной 1943 года немцы стояли у огня, пили и грелись. Опять же, человеческие существа были сведены до уровня калорий, единиц отопления. Огонь должен был поглотить любые доказательства преступления, но еврейские работники старались помешать этому: они оставляли целые скелеты неповрежденными и закапывали записки в бутылках, чтобы их смогли найти другие [565].

Жертвам было очень трудно оставить после себя хоть какой-то след. Хилю Райхману довелось приехать в Треблинку с сестрой. Как только он увидел заведение, он поставил чемоданы на землю. Сестра не поняла почему. «Бесполезно», – это были последние слова, которые он ей сказал. Его отобрали в работники. Перебирая вещи, он «наткнулся на платье, которое носила сестра. Я остановился, взял платье, держал его в руках, смотрел на него». Затем платье забрали, а он продолжал работу. Тамара и Итта Вилленберг оставили свои вещи лежать рядышком. Их брат Самуэль, еврейский работник, случайно нашел одежду, переплетенную вместе, «как будто в сестринских объятиях». Поскольку женщинам отрезали волосы, у них было несколько последних мгновений, когда они могли поговорить с евреями, которые, возможно, выживут и будут помнить их слова. Руфь Дорфман смогла получить от своего парикмахера утешение, что ее смерть будет быстрой, и поплакать вместе с ним. Ханна Левинсон просила своего парикмахера бежать и рассказать о том, что происходит в Треблинке [566].