Даниил Мордовцев - Русские исторические женщины

Но Марина не едет к этому второму Димитрию в Тушино, боясь отдаться в руки неизвестному человеку. Страх и надежда боролись в ней, и потому она поехала в отряд Сапеги, чтобы оттуда вести переговоры с тем, кто выдавал себя за ее мужа. Мнишек же хотел, чтобы царик захватил их силой, и потому медлил в дороге.

И Зборовский действительно захватил Марину.

И вот Марина едет в Тушино, к неведомому человеку, который говорит, что он ее муж, ее Димитрий, который в последний раз, утром 17 мая 1606 года, в тот страшный момент, закричал ей: «сердце мое, здрада!» Она слышала, что потом кого-то убили, называя Димитрием, сожгли и даже пеплом его выстрелили на запад; но, быть может, это был не Димитрий.

Подъезжая к Тушину, Марина была весела, смеялась и пела. Она ведь ехала к мужу, которого так давно не видала; она все еще верила, что он не убит: ведь все в ее жизни волшебный сон, чудо, чары – и ее Димитрий, и корона московская на голове.

За 18 миль от стана к ее карете подъезжает молодой шляхтич, ее родственник, пан Стадницкий.

– Марина Юрьевна! – говорит он: – вы веселы, вы песенки распеваете; оно бы и следовало вам радоваться, если бы вы нашли в Тушине настоящего вашего мужа, но вы найдете совсем другого.

Это было страшным ударом для Марины: она уже боялась ехать к тому, кто назывался ее мужем.

Но делать было нечего: надо было признать его своим – для блага римской церкви. И она его признала.

Каково было их свиданье – об этом нет известий.

Царик дал отцу Марины запись, что, по завладении Москвой, он выдаст ему 300,000 рублей серебряных и Северское княжество с тамошними четырнадцатью городами.

5 сентября происходило тайное венчание Марины со вторым мужем в стане Сапеги. Венчавший ее духовник-иезуит убедил свой послушную дочь, что она должна это сделать для славы римской церкви, – и молодая женщина послушалась.

Скверно жилось Марине в тушинском стане. Проходили дни, месяцы, прошел год, а московская корона все еще была далеко. Многие бросили ее. Бросил и отец, не дал даже благословения. Марина часто писала к нему – она уже у покинувшего ее отца должна была искать помощи, покровительства у мужа. Марина все падала ниже и ниже. В одном письме она просит отца напомнить о ней мужу, напомнить о любви и уважении, которые он должен оказывать ей.

«О делах моих не знаю что писать, кроме того, что в них одно отлагательство со дня на день (пишет она в другом письме отцу): нет ни в чем исполнения. Со мной поступают так же, как и при вас, а не так, как было обещано при отъезде вашем. Я хотела отослать к вам своих людей, но им надобно дать денег на пищу, а денег у меня нет».

Но она не падает духом. В этой замечательной женщине еще не убита энергия, и она видит впереди одну цель – восстановление своих прав. Родина для нее уже навсегда закрыта, да она и сама не воротилась бы на родину: царица – она не явится в Самбор развенчанной, поруганной.

В одном письме к Стадницкому, своему родственнику, уведомлявшему ее, что король Сигизмунд вступил с войском в московские пределы, Марина говорит: «крепко надеюсь на Бога, защитника притесненных, что Он скоро объявит суд свой праведный над изменником и неприятелем нашим». Так она называла царя Василия Ивановича Шуйского.

Собственноручно же в этом письме Марина приписала: «Кого Бог осветит раз, тот будет всегда светел. Солнце не теряет своего блеска потому только, что его иногда черные облака заслоняют». Приписку эту Марина сделала затем, что Стадницкий в письме своем не назвал ее царицей.

Марина писала и королю. «Ни с кем счастье так не играло, как со мной (писала она королю): из шляхетского рода возвысило оно меня на престол московский и с престола ввергнуло в жестокое заключение. После этого, как бы желая потешить меня некоторой свободой, привело меня в такое состояние, которое хуже самого рабства, и я теперь нахожусь в таком положении, в каком, по моему достоинству, не могу жить спокойно. Если счастье лишило меня всего, то осталось при мне одно право мое на престол Московский, утвержденное моею коронациею, признанием меня истинной и законной наследницей, – признанием, скрепленным двойной присягой всех сословий и провинций московского государства».

Вот уже где почерпала она свои права и свой энергию: она царица не по мужу, кто бы он ни был, а по коронации, по двойной присяге. Убили ее мужа, но право ее живо: оно не убито, оно бессмертно.

К концу 1609 года дела Марины и ее мужа-царика становились все хуже и хуже. 27 декабря царик тайно бежал из своего стана, переряженный. Он выехал в навозных санях только со своим шутом Кошелевым, который никогда не покидал его! Царик скрыл свой побег даже от жены, потому что бежал от поляков, которые не слушались его, мутили все его войско. Но войско еще было за него.

Царик бежал в Калугу. Среди обширного, безобразного лагеря, среди массы палаток, землянок, шалашей, обозов, коновязей, наскоро сколоченных срубов, среди этого странного, шумного города, среди буйного войска, среди женщин, пленных и охотой нахлынувших к тушинцам, с которыми жилось весело, – Марина осталась одна в своих обширных деревянных хоромах, выстроенных ей и царику еще в прошлом году.

Узнав о бегстве мужа, Марина, рыдающая, отчаянная, с распущенными волосами ходила по обширному табору, из палатки в палатку, умоляя ратных людей не повидать ее, не покидать ее мужа. И ратные люди готовы были положить свои головы за эту маленькую, плачущую женщину…

Из Калуги царик прислал письмо к Марине и к другим своим приверженцам, обещая воротиться к войску, если поляки вновь присягнут ему и казнят всех изменников, отложившихся от него. Но посла его, пана Казимирского, в таборе схватили, письма отобрали.

Марина не могла дольше выносить такой жизни. Дело ее не двигалось, а буйный табор пьянствовал, забывая о Марине, а иногда и обижая ее.

11-го февраля 1610 года она сама тайно бежала из табора. Переодевшись в гусарское платье, взяв с собой только одну служанку и несколько сотен донских казаков, Марина ускакала из табора ночью, верхом, по-казацки.

Утром нашли оставленное ею письмо к войску:

«Я принуждена удалиться, избывая последней беды и поругания. Не пощажена была и добрая моя слава и достоинство, от Бога мне данное! В беседах равняли меня с бесчестными женщинами, глумились надо мной за бокалами! Не дай Бог, чтобы кто-нибудь вздумал много торговать и выдавать тому, кто на меня и на московское государство не имеет никакого права. Оставшись без родных, без приятелей, без подданных и без защиты, в скорби моей поручив себя Богу, должна я ехать поневоле к моему мужу. Свидетельствую Богом, что не отступлю от прав моих – как для защиты собственной славы и достоинства, потому что, будучи государыней народов, царицей московской, не могу сделаться снова польской шляхтянкой, снова быть подданной, – так и для блага того рыцарства, которое, любя доблесть и славу, помнит присягу».