Джузеппе Боффа - История Советского Союза: Том 2. От Отечественной войны до положения второй мировой державы. Сталин и Хрущев. 1941 — 1964 гг.

Так же как и в Москве в 1936–1938 гг., подлинные причины дебатов по политическим вопросам, которые велись в кругу руководителей отдельных партий, проявились в ходе процессов (если они вообще как-либо проявились) в столь искаженном виде, что понять их суть стало почти невозможно. В обвинениях против Райка проект федерации, выдвинутый Димитровым, был представлен как план создания вокруг Югославии военного блока буржуазных государств, который бы «пользовался поддержкой Америки и был бы направлен против СССР». Идея приписывалась не Димитрову, который к этому времени был уже мертв, а Тито[52]. Единственной политической ошибкой, которую Костов согласился признать, было противодействие, как это делали и югославы, советскому экономическому давлению на Болгарию, но именно это и не фигурировало среди пунктов обвинений, выдвинутых против него[53]. В этой связи весьма важно было бы установить, где формулировки обвинения вырабатывались – на месте или же в Москве, советскими советниками или лично Сталиным, который наверняка следил пристально за всеми этими событиями. Таким образом, судебные процессы служили определенной политической цели; утверждению сталинизма на всем пространстве Восточной Европы, которая находилась под советским влиянием.

Во всех странах утвердилась единая и единственная государственная идеология, официально называвшаяся марксизмом-ленинизмом, а на самом деле – сталинизм. Операция была осуществлена точно так же, как это делалось десятью годами раньше в СССР, посредством все того же излагавшего доктрину «краткого курса» истории советской партии. Уже в самом начале диспута с Белградом Молотов упрекал югославов в том, что они не изучают в достаточной мере этот учебник[54]. Позднее то же самое говорилось о Гомулке. В октябре 1948 г. газета Коминформа посвятила один из своих номеров, полностью отданных одной теме, этой знаменитой книге[55], с того момента «краткий курс» стал своего рода Талмудом. Культ Сталина распространился повсюду, что отнюдь не равносильно росту его престижа. Семидесятилетие Сталина в декабре 1949 г. явилось поводом для безмерно экзальтированного прославления вождя не только в СССР. Оно стало предметом колоссальной международной кампании преклонения перед ним: из самых различных стран шли адресованные Сталину подарки и послания.

О различных путях к социализму более не упоминали. Был только один путь: советский. К такому повороту – перед самой своей смертью он провозгласил отказ от концепции плюрализма в выборе дороги социалистического строительства, хотя его личный вклад в развитие этой теории был одним из основных. В декабре 1948 г. Димитров сказал на съезде своей партии, что необходимо «уточнить» и «исправить» ряд положений, касающихся /356/ этого «сложного вопроса»: «народная демократия» не может быть чем-либо совершенно новым, она может и должна «выполнять функции диктатуры пролетариата»[56]. В то же самое время в ходе полемики с Гомулкой польский деятель Берут заявлял: «Польская дорога к социализму не есть нечто по существу своему отличное, это лишь вариант общей дороги... она основывается на опыте социалистического строительства в СССР»; предосудительным было бы «проводить принципиальное различие» между собственным путем и путем Советского Союза[57]. Другие страны присоединились к этой позиции; любые дискуссии по поводу специфической природы народной демократии были пресечены: использование формулы, которая идентифицировала ее с «диктатурой пролетариата», в действительности не означало ничего иного, как движение по тому историческому маршруту, который был проложен сталинским Советским Союзом.

В Восточной Европе был предан полному забвению весь опыт развития, исходной точкой которого был VII конгресс Коммунистического Интернационала и его политическая линия антифашистского единства. Об этом конгрессе никто более не говорил, так же как предпочитали не упоминать вообще об истории Коминтерна в целом. В полемике с философом Лукачем венгерский деятель Реваи утверждал, что нет оснований считать ошибочной или «сектантской» линию, которую проводило коммунистическое движение в начале 30-х гг. (то есть ориентацию на фронтальное столкновение «класс против класса» коммунистов со всеми остальными политическими силами). Напротив, именно политика Народного фронта была простым «историческим отклонением, которое фашизм вынудил совершить»[58]. Если и не все руководители выражались с такой откровенностью, то в своих действиях они исходили из тех же предпосылок. Длительный опыт сотрудничества коммунистов с другими политическими течениями в антифашистской борьбе был сведен к приему, тактической уловке, которая в конце концов должна была стать губительной как для противника, так и для союзника. Те и другие были обречены рано или поздно сойти со сцены, как это и начало происходить в рамках народной демократии. Такое обесценение политической тенденции, которая была на самом-то деле важнейшим историческим явлением, позволило утвердить на Востоке Европы новую власть в более авторитарной форме, но нанесло тяжелый удар по способности коммунистического движения к политической инициативе и принесло ущерб представлению о коммунистах повсюду в мире.

Коммунистические партии в восточноевропейских странах никогда не знали спокойной жизни на протяжении всех послевоенных лет. В каждой из этих стран были социальные силы, которые чувствовали себя лишенными своих привилегий. «Холодная война» пробуждала в них надежду, что американцы приблизят день их реванша. Сталинское направление в политике хотя и облегчало новым режимам политическую борьбу против подлинных врагов, но одновременно сокращало социальную базу, на которую они рассчитывали /357/ как на свою опору. Это было верно даже для таких стран, как Чехословакия и Болгария, где такая база была более широкой. В политической жизни, как и в жизни экономической, общим правилом стала имитация советской модели. Оставалось все же одно фундаментальное отличие от СССР. Там сталинская система со всеми ее противоречиями была плодом внутренней эволюции, результатом столкновения тенденций, имевших глубокие корни в русской революции и советском обществе. В страны народной демократии эта система была привнесена извне, отсюда ее имманентная слабость.

Правительства действовали в соответствии с социалистическими программами. В этом смысле они решали важные задачи своих стран: осуществляли индустриализацию, боролись с отсталостью сельского хозяйства, распространяли образование. Но несмотря на очевидные различия в объективных условиях, отличавших одну страну от другой, социализм в них копировал одну и ту же советскую схему. В 1948 г. были приняты радикальные законы о национализации в тех странах, где они еще не были до того приняты. В течение скорого времени эти законы стали применяться гораздо шире, чем было предусмотрено самими законами: была подавлена почти любая частная деятельность в мелкой промышленности, в торговле и в ремесле[59]. Кооперативы, которые в некоторых странах получили заметное развитие, были практически национализированы, поскольку их автономный статус был сведен к пустой формальности, а их деятельность полностью направлялась государством[60]. В период 1949– 1950 гг. повсюду было начато осуществление политики коллективизации сельского хозяйства. Но проводилась она с большей осмотрительностью и не так быстро, как в СССР; несмотря на эти предосторожности, дело с самого начала пошло с трудом[61].